Мария Ялович-Симон - Нелегалка. Как молодая девушка выжила в Берлине в 1940–1945 гг.

Я прочитала его трижды, потом порвала. Возвращаясь с Пренцлауэр-штрассе на Шмидштрассе, я сгорала от стыда. Мне казалось, я недостаточно горевала, расставшись с тетушкой Гретой.

Отчаявшихся людей тянет к воде. Во всяком случае, мне так представлялось, в свои девятнадцать лет я по-прежнему была очень наивна. Вот и пошла к Шпрее, перегнулась через перила и театрально застонала. Мимо как раз проходила бабенка в шляпке с перьями, взглянула на меня, заметила звезду и буркнула:

– Вон как, ну давай, чего уж проще.

Еврейке эта нацистка помощь не предложит. В этот миг я словно прозрела. “Довольно театра! – сказала я себе. – Никогда в жизни больше не стану разыгрывать фальшивую драму!”

Несколько дней спустя, проходя по Александерплац, я увидела: Хидде не врал. Его палатка была закрыта. В окне красовалось большое объявление: “Ввиду нехватки запчастей моя мастерская закрыта до окончательной победы”. Формулировка явно издевательская: люди останавливались, ухмылялись, веселились.

В следующий раз, проходя мимо, я уже не увидела объявления. На секунду задержалась возле палатки, нерешительно огляделась. Какой-то прохожий сказал:

– Удивляетесь, куда девалось объявление? К нему нагрянули партийцы, заставили убрать. Он, мол, над Германией насмехается.

– Ах, – сказала я, – такого я даже представить себе не могу.

В октябре 1941 года Грету депортировали в Лицманштадт. Так нацисты именовали польский город Лодзь. Я получила от нее одну-единственную весточку. Дело в том, что я дважды послала ей десять марок. По тогдашним моим обстоятельствам – целое состояние. И в первый раз пришло собственноручно подписанное ею подтверждение, что она деньги получила. После этого больше ни строчки. Уже поползли слухи, что почта до таких адресатов не доходит.

Со своей стороны тетушка Грета решила оставить все свое имущество мне. На Пренцлауэр-штрассе она сохранила целую коллекцию чудесных вещиц из давней России, доставшихся ей по наследству, прежде всего фарфор и бокалы. Я, разумеется, никогда их больше не увидела.

Начальник цеха Шёнфельд не зря предупреждал, что меня снова отправят на принудительные работы. Несколько раз мне удавалось получить больничный на десять-четырнадцать дней. Но вскоре с биржи труда приходили новые повестки.

Первую я просто проигнорировала. Невероятная наглость по отношению к властям, рассчитывавшим на покорный страх всех граждан перед законом. Потом пришла вторая открытка, на сей раз с пометкой “Повторное уведомление”. С ней я пошла на биржу и сказала:

– Как странно! Здесь написано: “Повторное уведомление”. А первого я вообще не получала.

Послали меня в прядильную мастерскую, маленькое предприятие с так называемым еврейским участком. А до того назначили осмотр гинеколога, невесть почему. Пожилой врач, независимо практикующий на Вюлишштрассе, вызвал всех нас, женщин и девушек, на одно и то же время, так что пришлось часами торчать в очереди. Там я встретила семнадцатилетних близняшек Ханнелору и Роземари Херцфельд, с которыми была шапочно знакома. На два года моложе меня, обе держались робко и уважительно, воспринимая меня как тетушку. Даже книксен сделали.

Когда вызвали первую еврейку, при осмотре возникла сложность. Врач вышел в приемную и спросил:

– У вас у всех так переполнен пузырь, что внутрь не попадешь?

Мы ответили:

– Нам нельзя воспользоваться туалетом, он здесь только для арийских пациентов, а где туалет для евреев, неизвестно.

– Дуры! – рявкнул он. – Моча есть моча, а дерьмо – дерьмо! У всех людей одинаковое! Живо все по очереди в туалет!

Затем настал черед близняшек. Он вышел из кабинета и громогласно объявил:

– Интереснейший случай! Однояйцовые близнецы, девицы, семнадцать лет! Вам всем надо посмотреть!

Его жена и четыре-пять других дам в нарядных шелковых платьях – кофейный кружок – пошли смотреть. А с ними какой-то ремесленник, который, опустив голову, смущенно мял в руках шапку, потому что чувствовал себя крайне неловко.

Работа в прядильне была кошмаром. Меня поставили в ночную смену, и на работу я шла по совершенно темным улицам. Впотьмах то и дело спотыкалась, а иной раз и падала. Помещение, где мы работали, тоже освещалось очень плохо.

Работницы стояли на большом расстоянии друг от друга у длинной стены, на которую насаживали все новые веретена и запускали станок. В первый раз нитка у меня сразу же порвалась. Бригадирша завопила:

– Это граничит с саботажем! Дура безмозглая!

Через несколько дней я пошла в контору и сказала одной из сотрудниц помоложе:

– Я правда очень стараюсь, но у меня больные нервы, и нитки постоянно рвутся. В последнее время мне довелось много пережить. Им от меня одно расстройство.

В этот миг вошла бригадирша и тотчас разоралась:

– Вышвырнуть надо эту жидовскую свинью, дуру набитую, она даже плевка не стоит!

Разобравшись в конторе с каким-то чепуховым делом, она опять ушла. А я сказала:

– Да, пожалуйста, увольте меня. Сама-то я уволиться не могу.

– Вот как, – ответила конторщица, – я не знала. Ладно, мы вас уволим. Ведь ваша бригадирша сказала, что вы полная неумеха.

Она выдала мне нужные документы и приветливо пожелала всего доброго.

Но обо мне, конечно же, сообщили на биржу труда. Я опять получила повестку и опять не явилась. Принесли вторую, но я решила, что пойду, когда получу третью. Однако вышло иначе.

До недавних пор моим соседом у Якобсонов был Гарри Каплан, официант, игравший на трубе. Когда его забрали на депортацию, я от неописуемого ужаса и отчаяния просто легла в постель и натянула на голову одеяло. И вот, когда я была дома одна, в дверь опять позвонили. Почтальон принес Каплану заказное письмо. Я объяснила, что его нет, забрали.

– Вот как! Тогда я знаю, чтó написать: “Не проживает, отбыл на Восток”, – сказал пожилой почтальон. – Кстати, у меня тут еще одно письмо. Здесь должна проживать барышня Ялович.

Я мгновенно узнала конверт: новая повестка на биржу труда.

– Вы и тут напишите: “Не проживает, отбыла на Восток”, – быстро сказала я.

Короче говоря, из картотеки биржи труда меня вычеркнули, потому что я имела наглость сообщить властям, что меня уже депортировали.

По выходным я часто встречалась с Рут и Норой. Мы вместе гуляли, и они рассказывали, что нового в цеху. Например, я узнала, как реагировали сименсовские наладчики на вышедшее в сентябре 1941-го полицейское распоряжение, которое обязывало евреев публично носить желтую звезду.

Шульц и Херман, понятно, возмутились. Нацист Штаковски тоже сказал, что так нельзя. А еще двое, Штраль и Бедурке, которых я вечно путала и считала закоренелыми нацистами и людьми очень недалекими, весьма внятно пробурчали: “Нами правят преступники!” У одного из них были родственники в деревне, и с тех пор он временами угощал девушек бутербродами с ветчиной.