Джон Ллойд - Этидорпа, или Край Земли

Меня быстро и в тайне переместили за сотню и больше миль, возможно, в другой штат, и все следы нашего путешествия были эффективно потеряны для преследователей. Я был в руках людей, которые полностью исполняли указания своих вышестоящих правителей, которых они никогда не видели и, вероятно, не знали. Мне не нужно было долго размышлять, чтобы осознать, что я нарушил самое священное обязательство, самовольно прибегнув к хитрости, и теперь я был беспомощен перед ними. Я хорошо знал, что сам привлек наказание, каким бы оно ни было, и не мог предотвратить его исполнение. Я понимал, что оно будет суровым, и смирился с тем, что оно не будет соответствовать обычному человеческому закону.

Разве я в тайне, находясь в моей маленькой комнате той мрачной каменной таверны, не нанёс на бумагу мистические предложения, которые никогда не выходили из-под пера и были неизвестны, за исключением тех людей, которые были посвящены в них? Разве я раньше, прежде чем эти слова были предназначены мне для хранения, в самой суровой манере не поклялся их не нарушать и держать в тайне? И разве я не нарушил самовольно эту священную клятву и предал гласности эти скрытые выражения? Моим участием на правах брата в этой организации было хранить собственность, не принадлежащую ни одному человеку, и передававшуюся от одного к другому сквозь века, сокровенно взлелеянную и доверительно защищенную людьми многих рас. Она считалась доверием, почетным долгом, и ее никогда раньше не предавали. Моё преступление было глубоким и мрачным. «Будь что будет!» – рассудил я, размышляя над своим вероломством. «Я готов к приговору, моя участь заслужена, она не более, чем справедлива».

Слова обитателя экипажа снова и снова приходили мне на ум, и одно выражение постоянно кружилось в мозгу: «Вы испытаны, осуждены, а мы те, кто должен исполнить приговор наших судей». Эти слова я не мог забыть.

Черное спокойствие моей одинокой тюремной клетки билось во мне, я мог чувствовать отсутствие звука, я ощущал унылую тягость пустоты. В своем одиночестве и отчаянии я с болью возопил к невидимому судье: «Я готов к приговору, будь это смерть или пожизненное заключение». Дальнейшие слова обитателя коляски пришли мне в голову: «Сейчас Вы отправитесь в долину тени смерти и познаете тайны жизни».

Затем я уснул, чтобы проснуться и снова заснуть. Я не замечал времени. Могли пройти дни или недели, я не мог определить. Слуга приходил с интервалами, чтобы обслужить мои потребности, всегда в плотно закрывающей лицо маске, постоянно молчалив. То, что я не был совершенно отделен от человечества, я все же с уверенностью чувствовал, и случайные звуки извне были слышны. Однажды я решил громко закричать, надеясь привлечь внимание, но люди, которые, как я был уверен, слышали меня, не обратили внимания на мой одиночный крик. Наконец, одной ночью, моя дверь резко открылась, и в нее вошли три человека.

«Не бойтесь – сказал говорящий, – мы намерены Вас защищать, держитесь уверенно, и скоро Вы будете свободным человеком».

Я молчаливо согласился сопровождать их, ибо отказываться было бессмысленно. Меня привели к лодке, в которой лежал труп – тот, с которым, как я предположил, я путешествовал. Усевшись, мы тихо отплыли на середину реки. Наш курс пролегал диагональю от берега, мертвого человека выбросили за борт, затем наша лодка повернула к безлюдному берегу.

Затолкнув меня в экипаж, который при нашем возвращении уже нас ждал, мои пленители подали сигнал, и меня увезли во тьму, такую же безмолвную, как и прежде. Наша поездка продолжилась, я думаю, не полные два дня. Снова меня поселили в другой бревенчатый домик, в котором была только одна дверь и не было окон. Мои сопровождающие были в масках, никто из них не разговаривал со мной, когда день за днем они обеспечивали мои нужды. Они не сообщали мне ни малейшей информации по любому вопросу, пока я не оставил, наконец, все надежды обрести когда-нибудь свободу.

Из глубин ночи меня разбудил шум открывающейся двери, и семь замаскированных масками человек прошагали в мою тюремную комнату. Каждый держал зажженный факел, они все обошли меня, поскольку я лежал на полу в одежде (у меня не было кровати), и выстроились в шеренгу. Я поднялся, и мне указали на стул – единственный в комнате. Развернутая полукругом шеренга жутко уязвляла меня, и, восседая на стуле, из центра комнаты, я поочередно вглядывался в семь пар сверкающих глаз, каждая из которых была направлена на меня. Поворачиваясь от одного к другому, я видел, как черные колпаки проваливались в темноте, становясь более ужасными.

«Люди или дьяволы, – закричал я – делайте ваше худшее! Если это в вашей воле, делайте меня таким же мертвым телом, рядом с которым я сидел однажды. Но прекратите ваши преследования. Я искупил свой опрометчивый поступок тысячекратно, и это положение невыносимо. Я требую знать, в чем должен заключаться мой судный день, и желаю его исполнения».

Тогда один из них выступил вперед, оказавшись ко мне лицом к лицу – остальные плотно окружили меня и его. Подняв свой указательный палец, он поднес его близко к моему лицу, и когда его резкие глаза сверкнули из-под его черной маски, пронизав меня насквозь, он медленно сказал: «Почему ты не говоришь „братья“?»

«Ужасно, – откликнулся я – прекратите это издевательство. Разве вы не достаточно страдали от своих преследований, чтобы заставить меня отказаться от слова, которое вы применяли к себе? Вы можете всего лишь совершить убийство, так выполняйте же приказ своих невидимых правителей и кончайте эту затянувшуюся пытку».

«Брат, – сказал говорящий – Вы хорошо знаете, что священные правила нашего ордена не позволяют нам убивать человеческое существо. Мы существуем, чтобы приносить благо человечеству, чтобы провести своенравных через горящую пустыню к дорогам праведности, а не уничтожать или преследовать брата. Наше учреждение благотворительное, оно наставляет своих членов, помогая им в поисках счастья. Сейчас Вы искупаете преступление, которое совершили, и для блага вашего духа будет праведно повернуться против зла, ибо при распространении наших мистических знаков и братских обращений Вы согрешили против себя больше, чем против других. Струна совести, биение раскаяния наказывают Вас».

«Истинно, – заплакал я, потому что всё значение того, что он сказал, загорелось во мне – все слишком правильно, но я горько раскаиваюсь в своем вероломстве. Другие никогда не узнают, как терзалась душа моя при воспоминании о тяжести нарушения того обещания. Несмотря на моё открыто беззаботное или дерзкое поведение, моё сердце смиренно и дух мой молит о пощаде. Днём и ночью, в тайне, я проклинал себя за то, что не обращал внимание на несказуемый указ, и долго ждал суда, который я должен перестрадать за моё предательство. Я понимаю, что день расплаты неумолимо придёт. Я не восстаю, я отменяю свой дерзкий язык, я отрекаюсь от „Исповеди“, я отрекаюсь. Я только прошу убить меня сразу и покончить с этим наказанием. Я жду своего суда. Чем он может быть?»