Мария Великанова - Призрачный мир. Сборник фантастики

Во сне Катя царапает лицо, пытаясь снять присохшую красную корку.

Мимо развалин биостанции течет илистый ручей. По красной воде растекается радужная пленка, плывет мелкий мусор, берега покрыты мерзкими бурыми пятнами. На берегу ручья сидит водочистка. На ее рыжей мордочке уже появились седые волоски, но глаза блестят, и хвост все еще гибок. Водочистка нюхает воду. От ручья пахнет руками: мягкими, детскими руками, маленькими пальцами, щекочущими брюшко, – вьются струйки еды, глины, молока. Большими ладонями, – от них вонь белых стен, стеклянных пузырей, острого металла, крови. Узкими жесткими руками, осторожными и почтительными, – лес, дым и снова кровь. Водочистка вылизывает грудку и фыркает на ручей. Так много рук, а кровью не пахло только от тех, самых первых. Или пахло? Водочистка не помнит. Она входит в загаженную воду, шлепает лапами, вертится и бьет хвостом. Алый мех темнеет, вьются крошечные водовороты, и скоро вода вокруг тхака начинает светлеть.

– Ну живей же!

Я попятился, отступая к стене. Холодно было стоять нагишом, да и неловко, честно-то говоря. В Домреми, помнится, о таком мы не особо задумывались, ну так ведь здесь не полутемная теснотища деревенского дома и не берег пруда за околицей. Да и мы – здесь, сейчас – не «близняшки из Домреми».

Я рыцарь вообще-то! Ну ладно, у нас, господ, это называется «оруженосец», господа мне все объяснили. Но у меня у самого вообще-то есть… то есть был специальный парень, который подавал мне оружие, помогал напяливать латы и подводил боевого коня. А после, когда подъезжали мы к месту боя, этого же коня уводил прочь, потому как сражаться большей частью приходилось за укрепления; так и не выпало мне покамест скакать в атаку, эх! Зато пехотным копьем в схватках орудовал я очень даже изрядно, бился плечом к плечу с самонаидостостоподлинными рыцарями, дважды даже было – впереди всех. За первый из тех случаев меня признал равным себе по отваге сам сеньор де Виньоль; у него прозвание «Ла Гир», но вот на то, чтобы привселюдно именовать его так, у меня отваги как раз и не хватило, ну да пускай, мало у кого хватает…

На осадной лестнице я тоже среди передних был, когда брали мы штурмом бастиду Турель да городишко Жаржо, скверный и колючий, словно еж. Тогда все рыцари, сколько их есть в нашем войске, знай говорили про мое бесстрашие; и все оруженосцы, и солдаты тоже.

Вот только никто из них не знал, что то был я.

– Да скоро ли ты там?!

Молчит, не отвечает. Только что, один раз «Отче наш» прочитать, была слышна какая-то возня, шорох одежды – но вдруг как замерло все на полузвуке. Стою, глаза опустив, с ноги на ногу переминаюсь. Будто посторонний какой, случайный здесь человечишко. Дурак дураком.

И вдруг снова зашелестело. Ну наконец-то. Долгое ли дело – штаны натянуть!

– Не поворачивайся!

Это она мне. А я и не думаю поворачиваться, между прочим. Голос вот только какой-то странный у нее сделался.

Начал я вспоминать, когда еще такой голос слышал – отчего-то вдруг это очень важным показалось, – да так и не припомнил ничего. Ее вообще поди разбери. Уже с тринадцати лет не пытаюсь.

Хотя это я загнул: как раз у меня получалось иногда. У меня да у папани. Он точно что-то чувствовал, причем загодя: даже мы с ней еще ничего не сообразили… да что там – она сама небось еще себя не поняла.

Себя. Или ИХ.

– Слушай, да сколько можно! Я уже гусиной кожей покрылся, если хочешь знать! Рубаху хоть подай…

– Потерпишь. С Малышом виделся?

Это только меж нас двоих могло быть сказано. В войске-то наши домашние прозвания неведомы, а вот в семье, да и в деревне, «Малыш» – не Пьер, младшенький, но сам я. С тех же тринадцати лет, когда стало ясно, что мы, «близнята из Домреми», даже росточком друг другу остаемся вровень. Впрочем, семья-то пускай, а деревенским сверстникам я за такое именование сразу морду бил, да и пацанве постарше. Сам уже не помню, отчего счел это для себя такой обидой, но сладу со мной не было никакого, даром, что ли, вокруг старины Реми-экоршера [1] Экоршер – «шкуродер», «свежеватель»; иногда почтительное, иногда презрительное, но всегда опасливое прозвище, которое давали бойцам (и полководцам) отрядов, заслуживших славу наиболее отчаянных головорезов даже по меркам Столетней войны. с малолетства терся. Правда, как-то раз подстерегли меня за ручьем жуанвильские ребята, втроем на одного – и худо бы пришлось, да только вдруг она на помощь подоспела, нежданно-негаданно. Эта троица от нас двоих едва ноги унесла, в слезах, соплях и кровище.

(Да забодай меня улитка, ведь тогда я и брякнул, в восторге от нашей удали: дескать, носи ты не девчачье платье, а штаны – эх, и наподдали бы мы всем этим бургиньонам вместе с годоями!

А что она ответила? Или, может, промолчала как-то по-особенному?

Вот и не помню. Шутка ли – почти треть жизни с той поры миновало, целых шесть лет…)

– На самом-то деле все было так…

Дедушка Пьерло сделал паузу. Мы ожидали в почтительном молчании.

«Дедушка» он не нам, а всему поколению наших дедов, каковое поколение в наших деревнях и замках, весьма многочисленных, народ именует «Дю Лис-старшие» – произнося это с еще бóльшим почтением, чем мы сейчас молчим.

Нам, стало быть, он пра-пра.

Вообще-то, столько не живут. По крайней мере, сам дедушка Пьерло до стольки считать не обучен, сколько лет он уже на свете отбыл. Хотя, если взять и подсчитать, то получится отнюдь не возраст патриарха. Даже полная сотня годков, скорее всего, не набежит. То есть на самом деле – живут столько люди, пускай очень редко.

Вот есть Лилии-старшие, а дедушка – Дю Лис-изначальный, первый нобиль в нашем роду.

А сейчас уже вон сколь много нас, из рода Лилий. И каждый год в мае, в последние майские дни, все мы съезжаемся сюда, в дедушкин замок, маленький да пригожий, будто игрушка… будто сам дедушка… только самые старшие из Лилий помнили «Пьера-воителя», рыцаря со нравом ястребиным и хваткой волчьей… В замок дедушки Пьерло. Почтительно рассаживаемся вокруг старика в главном зале, тоже чистеньком, как игрушечный, хоть и ветшающем помалу. И слушаем, слушаем…

Так заведено.

Родители и дядья с тетками порой шептались, что, мол, старый хрыч и повоевал вдоволь, и даже судьей побывать успел – а так и не отучился по-деревенски бить соплей о землю; ну и всякое прочее. Однако от дедов никто из нас такого никогда не слышал. Деды-то твердо знали, и нам тоже помнить дóлжно: прежде Дю Лиса-изначального просто не существовало носителей вот этого герба с королевскими лилиями. Ну разве что дедушкины брат и батюшка – последний был вообще Жак-простак, в позапрошлом веке родился, с ума сойти! – однако и они получили лилейный герб не раньше дедушки Пьерло, но вместе с ним, из тех же королевских рук, в час единый.