Болеслав Мрувчинский - Лазурный след. Путь ученого Яна Черского к разгадке тайн Сибири

Черский исхудал, захирел, многократно помещали его даже в госпиталь. Сгибался он под тяжестью службы, потому что исполнял её добросовестно, и умственной работы. Всяческие книги по геологии, какие существовали в Омске, он основательно проработал. Подобным образом имел он в голове и всю зоологию, а что было живое в окрестности, знал на память и сумел подсчитать самые маленькие косточки. Прекрасно ориентировался на местности и перенял от Чекулаева все топографические знания. По совету Квятковского в запущенном доме, бывшем некогда госпитальной баней, устроил лабораторию и там согласно его указаниям учился химии. Самостоятельно препарировал зверей и птиц. Несмотря на это отдавал себе отчёт, что только находился у начала, что огромность знаний не превратила его в учёного, что ещё он не способен делать выводы. А Ланин торопил. Всё более то, что должно было быть отдыхом и удовольствием, превращалось в ад.

Шёл 1868 год. После прекрасной пропитанной запахом цветов степной весны приближались сухие и знойные дни. Начали желтеть травы. Солнечные лучи всё глубже вгрызались в землю и, измельчив её жаром, всё более облегчали работу бурям. Они набегали здесь часто и подметали, как метлой, поднимали под небо клубы пыли, скрывали в темноте ясный день, порой весь Омск превращали в одну огромную мусорную кучу. И катились так часами с каким-то ужасающим упорством, беспощадно, жестко, словно хотели и без того мрачный этот край превратить в бесплодную пустыню.

В какой-то день, во время такой бури Черский находился на вахте на валах крепости. Он поднял воротник, глаза его были почти закрыты. Старался держаться спиной к буре, но это помогало мало. Туманы валили отовсюду, гуляли во рвах, отскакивали от откосов и домов, в каком-то сумасбродстве взносили вверх чудовищные подвижные стены, в которых каждый момент исчезало всё. Пыль проникала всюду: под одежду, в уши, в нос, в рот, как иглами колола лицо миллионами крупинок песка и становилась всё более угрожающей. Ветер уже не гудел, а выл, громко голося охрипшим, стонущим посвистом.

Черский присел на корточки, перед губами открыл манерку и быстро наполнил её. Сделал глоток, выплюнул и только тогда придержал дольше. Кофе имел постоянно привкус глины, но на это он перестал обращать внимание; освежил несколько высохшее горло, осторожно протёр глаза и в конце концов упруго выпрямился. Из синяво-золотой завесы вынырнули солдатские силуэты. «Значит, наконец, четыре часа, – с облегчением вздохнул он. – Теперь другой будет мучиться…»

Сменили караульных, Черский вернулся в казармы. Он задержался там недолго. Умылся, достал из сундука записи, положил их в карман и, доложив унтер-офицеру о своём уходе, направился в Новую Слободку.

– Плохо выглядишь, – Марчевский заботливо посмотрел на него. – Промой глаза. Кажется мне, они сильно припухли.

– Черский чувствовал себя здесь как дома. Без слов он подошёл к умывальнику, потом очистил мундир, сапоги, и только тогда уселся на стул.

– Стоял на вахте, – объяснил он. – Паскудный день.

– Марчевский взглянул в окно. Клубы песка и мусора били в стекло. Через них ничего нельзя было увидеть.

– Да, день мерзкий, – подтвердил он. – Но с тобой плохо, – обеспокоился он снова. – Меня беспокоят особенно твои глаза. Время от времени каждый из нас жалуется на них, но боюсь, что у тебя это может превратиться в хроническое страдание. Эта вечерняя работа при свечах очень разрушает зрение…

Черский только вздохнул, Марчевский нервно потёр подбородок.

– Очень сожалею о том, как если бы это я загнал тебя в ловушку, – добавил он немного погодя. – Кто, однако, мог предвидеть, что Ланин признает тебя в конце концов за учёного?.. Если бы не разжигал его амбиции, он провалил бы наши планы в зародыше. И к чему пришло? В результате: он всех нас считает глупцами… – слова звучали всё спокойней, как будто он подводил итог всей жизни. – Сомнительный круг. Ударить по нему сверху я не могу, потому что помешало бы это всей работе. Вероятно, я вначале совершил какую-то ошибку. Ослепил чрезмерно глупца…

Он охватил Черского задумчивым взглядом.

– Так или иначе, прийти в негодность мы не позволим, – сказал он немного погодя нормальным тоном. – Я установил с Чекулаевым: завтра ты пойдёшь снова в госпиталь. Позаботятся там о тебе на совесть. Завтра…

Он не докончил предложения, потому что грудь Черского рванул внезапный спазм, как рыдание без слез, которое разрывает душу, но не может выскользнуть из горла.

– Боже, Боже!.. – сжал он руками виски. – Когда это всё закончится? Или до смерти будут держать нас в этих проклятых казармах? И никогда не смогу учиться нормально? Жить нормально?..

В течение долгого времени в комнате господствовала полная тишина. Марчевский наконец поднялся с места.

– Янек, выше голову! – мягко произнёс он, кладя руку на его плечо. – Тебе тяжко, мне тоже… Амнистия была в шестьдесят шестом году и принесла немалые льготы. Может, будет и другая. Получил недавно из Петербурга известие, что-то там ждут… Он выдержал ещё немного, – его голос прозвучал мягко. – Продержались столько, продержимся больше. Тем временем отдохнёшь в госпитале.

Черский медленно поднял голову.

– Ланин позволит? – спросил он.

– Воспользуемся случаем, что завтра он уезжает. Получил трёхнедельный отпуск. Вывозит всю семью в Барнаул.

Глаза Черского наконец набрались блеску. Он вздохнул с облегчением.

– Ну, тебе уже легче? – пошутил Марчевский. – В таком случае скажу ещё кое-что приятное: я получил сегодня письмо от Потанина.

Это известие произвело на Черского отличное впечатление. Потанин сейчас пребывал в Москве и, выезжая отсюда, забрал прекрасную коллекцию окаменелостей, найденных им в окрестностях Омска.

– Так вот, он пишет, – голос Марчевского звучал почти весело, – что эти раковины наделали много шума, но никто не хочет взяться за их определение. Попросту боятся. Если Гумбольдт утверждал, что эти территории находились в давние времена под водой, простиралось здесь море, то твои раковины должны были отрицать это. Потому что ведь они принадлежат к пресноводным…

– Наверное, принадлежат! Я проверил добросовестно во всех книгах, какие смог достать здесь. Впрочем, Потанин согласен со мной.

– Даже подтверждает в письме. Но он не является специалистом в этой области, следовательно, должны сказать это другие. А если бы признали, что это так, ты знаешь, что из этого произошло? Вот черти побрали бы целую теорию великого Гумбольдта! Потому что свидетельствовало это, что здесь и прежде были реки и озёра, а не океан или море. Следовательно, стоило бы выстрелить из большого орудия, потому что каждый боится, чтобы случаем не подвергнуться осмеянию.