Пьер Саворньян де Бразза - Экспедиции в Экваториальную Африку. 1875–1882. Документы и материалы

Конечно, эти дикари-каннибалы не были носителями гуманности и прогресса, но, возможно, их деятельность была в какой-то мере небесполезной. Наши же высокие побуждения, которые влекли нас в страну адума, могли привести к возрождению прежней работорговли, когда вновь откроется свободное плавание по Огове.

Я осознавал трудности, с которыми мне придется столкнуться в борьбе против рабства, но не мог упустить случая, чтобы не сделать здесь первую попытку.

Все туземцы из низовьев Огове, собравшиеся в Лопе, прекрасно знали, хотя мы и делали вид, что ничего не замечаем, наше отрицательное отношение к работорговле, поэтому они расположили свой рынок на некотором расстоянии от нашего поста, подальше от моих глаз [522].

Но однажды ночью меня разбудил чей-то голос, это был сбежавший раб, просивший защиты. На следующий день его повсюду разыскивали. Хозяин, узнав, что тот скрывался у меня, явился за ним.

По представлениям туземцев, я мог бы оставить раба у себя, но это повредило бы тому влиянию, которым я пользовался у вождей, чьим интересам прямо угрожал мой поступок. С другой стороны, сам факт, что убежищем был избран дом, над которым развевался французский флаг, напоминал мне о долге не выдавать несчастного беглеца. Я разрешил проблему, предложив очень дорогой подарок его хозяину. Узнав об этом, вожди оканда также пожелали произвести подобный обмен; но поскольку вопрос о неприкосновенности жилища уже не стоял, я предпочел просто купить у них по обычной цене шестерых рабов, которых они мне предложили.

Накануне закрытия рынка в Лопе, следуя своему плану, я объявил собиравшимся плыть в низовья Огове, что намерен выкупить всех желающих. Но эти несчастные, испытывавшие суеверный страх перед белыми, предпочли остаться у своих черных хозяев и отправиться в районы, откуда, вероятно, никогда не вернутся. Только восемнадцать из них приняли мое предложение; я заплатил за них боной [523]в триста франков, которую можно было отоварить в факториях Ламбарене, и отвел во двор нашего поста.

В этих обстоятельствах я посчитал необходимым торжественно подтвердить прерогативы нашего флага. Такой акт, совершенный в присутствии многочисленных представителей различных племен, приглашенных на церемонию, должен был произвести огромное впечатление не только на туземцев, собравшихся в Лопе, но, несомненно, и на население самых отдаленных регионов.

«Посмотрите сюда, – говорил я, показывая на мачту, по которой мы поднимали трехцветное знамя, – все, кто дотронется до него, свободны, ибо мы не признаем ни за кем права удерживать людей в рабстве».

После того как каждый из невольников прикасался к флагу, с него снимали рогатку и разбивали колодки на ногах; тут же мои лапто брали на караул. Стяг, величественно рея в воздухе, казалось, укрывал и защищал в своих складках всех обездоленных сынов человечества.

Несмотря на мою уверенность и на торжественность церемонии, эти несчастные не осознавали того, что отныне они действительно свободны и могут сами распоряжаться своей судьбой. Они не могли понять великой идеи, заключенной в трех словах – свобода, равенство, братство, – которые впервые прозвучали на этой рабской земле. Но зерно было брошено, и взрастить его было уделом будущего.

Сколько я им ни говорил, что в их воле уехать или остаться, что, работая у меня гребцами или слугами, они имеют право на оплату, они отказывались верить в свое освобождение.

Я стал занимать их на различных работах и не очень интересовался их жизнью.

Однажды, заранее договорившись, они пришли ко мне с просьбой разрешить им сходить в дальний лес, чтобы собрать там плоды ншего , которые туземцам очень нравились. Они ожидали отказа, и каково же было их удивление, когда я не только позволил сделать это, но еще дал им ружья и порох на случай возможного нападения. Хитрецам ничего не оставалось, как отправиться в лес. Два дня спустя они возвратились. В полном составе. Ибо тогда они поняли, что свободны; если бы они продолжали считать себя рабами, никто бы из них не вернулся.

Хорошо одетые, получавщие довольно высокую плату и питавшиеся качественной пищей, которую наши лапто добывали на охоте, они даже вызывали зависть у оканда.

Опасаясь полностью лишиться рабов, Реноке ускорил свое возвращение в низовья Огове. Перед отъездом он пригласил на большую палавру всех вождей, которые не побоялись проделать путь в триста или четыреста километров вверх и вниз по реке, привлеченные в Лопе воскресшей славой его рынка. Среди них находились павины Мамьяка и Буно, приехавшие с небольшим сопровождением просто повидаться со мной «Великие вожди Огове, – произнес Реноке сначала на священном языке, а затем по очереди на языке каждого племени. – Я, благодаря которому европейские товары идут по реке, вверяю вам этого белого человека. Здесь кончается дорога, которая принадлежит мне и членам моей семьи; отныне он пойдет по дороге, охраняемой Мбуенджиа и фетишами оканда. Белый вождь хочет идти дальше, туда, где фетиши Думбы и Джумбы оберегают путь по реке. Он направляется к народам, живущим в верхнем течении, которые неизвестны даже самим адума. Фетиши, запрещающие каждому из нас переступать границы своей торговой территории, не должны останавливать белого человека.

Он пришел не для того, чтобы отнять наши доходы от торговой монополии, которую каждый унаследовал от своих предков. Вы, обереги таинственных областей внутренней части земли, слушайте меня: я, Реноке, благодаря которому товары идут по реке, вверяю вам белого вождя; и вы, народы верховий, не забывайте, что если сейчас путь наших предков открыт, то этим мы обязаны ему».

Суеверные туземцы повсеместно считали старого и слепого вождя высшим фетишем, поэтому он обладал определенным влиянием среди всех прибрежных народов.

Но они не вызывали у меня опасений: мы уже завоевали их доверие, использовав коммерческий интерес. Самое большое препятствие олицетворяли два вождя, представлявшие воинственное и агрессивное племя павинов. Вот их то и было необходимо привлечь на нашу сторону; я знал, что без их помощи не добьюсь тех результатов, которые уже предвкушал в будущем.

Эти два вождя и их люди сидели в сторонке, гордые и молчаливые. Они впервые присутствовали при таком скоплении различных народов, объединенных общими интересами в некую федерацию, и, может быть, видя, как остальные вожди склоняют голову перед белым человеком и принимают мое покровительство, начинали понимать, что есть нечто большее, чем грубая сила. Такое могущество человека, совсем не похожего на воина, вызывало у них глубокое удивление.

На палавре я пришел к мысли о необходимости установить контакты с павинами, с которыми нас до сих пор не связывали какие-либо интересы; мы еще не знали, что таилось в их сердцах – желание дружбы или ненависть к европейцам.