Пьер Саворньян де Бразза - Экспедиции в Экваториальную Африку. 1875–1882. Документы и материалы

Издавна оканда пользовались кремневыми ружьями, за которые расплачивались рабами. Относительно богатые по сравнению с пришельцами, они злоупотребляли своим преимуществом и смотрели с презрением на этих варваров, поставлявших им лесную дичь.

Павины же, хозяева леса, вооруженные искусно выточенными ножами, железными ассагаями и арбалетами, отравленными соком онажа [519], и не знающие усталости, делили свое время между охотой [520]и войной.

Оканда, сильные и ловкие при прохождении порогов, отважные в схватках с Огове, обладали монополией на реке и обогащались благодаря этой исключительно благоприятной коммерческой ситуации.

Постепенно они начали злоупотреблять своим положением, считая себя намного выше оссьеба, которых эксплуатировали, как могли.

Однако с каждым годом все новые и новые массы павинов выходили из северных лесов, и их селения занимали все бо́льшую территорию на правом берегу Огове.

Антагонизм между двумя племенами становился все глубже. Павины установили по суше торговые связи с Габоном; их передовые отряды достигли побережья, у них уже было огнестрельное оружие. Не нуждаясь больше в оканда, чтобы обеспечивать себя товарами, бывшие парии стали разговаривать как хозяева с теми, кто прежде так долго эксплуатировал их. Чувствуя, что им не справиться с нашествием диких и грубых пришельцев, оканда посчитали разумным обосноваться на левом берегу Огове, создав таким образом почти непреодолимый барьер для каких-либо контактов с павинами.

Произошло то, что всегда происходит в подобных случаях: оставив правый берег ради левого, оканда забыли урегулировать текущие дела и расплатиться с долгами, думая, что переселение обеспечит им безнаказанность.

Такое вероломство стало последней каплей, переполнившей чашу негодования павинов: отныне река перестала быть безопасной. Любого прибрежного жителя, попавшего в руки оссьеба, убивали и съедали. Любой караван, поднимавшийся вверх по Огове, невидимые враги, засевшие в буше [521], расстреливали в упор.

Оканда отвечали им тем же. Каждый павин, не справившийся с течением или по какой-то другой причине попавший в руки врагов, становился их пленником. Будучи более цивилизованными, оканда не съедали его, а – будучи более практичными – продавали в рабство.

И вот однажды оссьеба, чье число беспрерывно возрастало, пересекли Огове, закрепились на обоих берегах ниже места впадения в нее реки Лоло и отбросили оканда на левый берег Офуэ, отрезав их таким образом от адума.

В течение полувека павины контролировали Огове, передавая от поколения к поколению ненависть к врагам и строго соблюдая запрет на общение с ними.

Блокада реки привела оканда к обнищанию; не имея рабов, они не только не могли добыть для себя товары, но и лишились возможности использовать адума на работах, которые те выполняли в качестве оплаты за проживание у оканда в течение пяти или шести месяцев, необходимых для совершения сделок.

Их плантации были заброшены, так что к отсутствию товаров добавился и голод; память о нем до сих пор жива и служит хронологической вехой их истории.

Такова в целом была психологическая атмосфера в тот момент, когда я впервые вступил на землю оканда. В этой чрезвычайно напряженной ситуации они были готовы на все, чтобы только восстановить прежние торговые отношения. Они очень рассчитывали на престиж белого человека, чтобы устрашить своих врагов, поэтому советовали нам без долгих церемоний объявить павинам войну.

Ничто не было бы более политически недальновидным, как взять на себя роль посредника между ними и воинственными племенами, чья гордыня возросла от сознания собственной силы. Если бы хозяева обоих берегов Огове увидели в нас союзников их исконных врагов, они бы стали и обращаться с нами соответственно.

Прибыв в первый раз в Лопе, я оставил своих спутников у оканда, поручив им подготовку к экспедиции, а сам поселился у павинов, чтобы доказать последним, что хочу держаться нейтралитета в межплеменных спорах.

Согласно их традиционным представлениям, белый человек был финальным звеном в цепочке покупателей рабов, и наше появление у оканда казалось им совершенно естественным.

По мнению павинов, я прибыл, чтобы оживить опустевшие рынки; мне было очень трудно внушить им, что моя цель – совсем другая; она заключалась в том, чтобы поспособствовать общим торговым интересам. Туземцы, продающие слоновую кость за смехотворную цену, не могли поверить, что я прибыл к ним с желанием облегчить их коммерческие отношения с побережьем.

«Если бы белые люди брали в жены наших женщин, – говорили они мне, – мы бы могли доставать и ружья, и порох, и другие продукты, в которых нуждаемся; кроме них, нам нечего предложить белым в обмен. О каких же общих интересах можно тогда говорить?»

За все то время, которое я провел с ними, мне все-таки удалось внушить им мысль, что если их сородичи, фаны-бачи, мигрировавшие к Габону, стали такими богатыми, то только потому, что торговали с белыми напрямую, продавая слоновую кость по более высоким ценам.

И поскольку они не знали, как добывать каучук и какую цену за него брать, я объяснял им: «Вы не понимаете наших общих интересов; разве вам нечего продавать? Например, лианы, встречающиеся повсюду в ваших лесах: подсочите их, соберите живицу и сделайте из нее шарики; прибрежные торговцы дадут вам за них хорошую цену».

В течение четырех месяцев, обходя деревню за деревней, я излагал жителям все эти новые, необычные для них теории, одновременно давая им понять, что хотя и ищу их дружбы и способен установить отношения между ними и европейскими торговцами, это не означает, что я боюсь войны, если вдруг они захотят обратить против нас часть той ненависти, которую испытывают к оканда. Я позволил им оценить превосходство нашего оружия и его скорострельность, словом, сделал все для того, чтобы они почувствовали к нам уважение и поддержали наши планы.

Действуя таким образом, мы смогли шесть месяцев тому назад беспрепятственно провести по Огове наш первый караван.

Известие о моем возвращении быстро распространилось в низовьях Огове; к оканда явились иненга со своим старым королем Реноке, затем галуа, окота и апинджи. Уже давно рынок в Лопе не был таким оживленным; сделки заключались в двух шагах от нашего флага, свидетеля позора, который совершался совсем рядом.

Эта открытая рана рабства еще больше разжигала мое желание заставить туземцев жить другими интересами. Неужели наши усилия и наши лишения должны были увенчаться таким финалом? Неужели наши труды и наши страдания должны были завершиться возрождением торговли живым товаром, поставляемым из внутренних областей страны?