Зоя Ерошкина - Клавка Уразова

Он смотрел на нее, видел высокий лоб, серьезные серые глаза, смело говорящие это «Будь уверен», твердый, решительный рот и чувствовал в ней, в этой молодой сильной женщине, его дочери, что-то такое, что в ней бьется, как сама жизнь, та жизнь, которой он боялся, которая была как-то всегда вне его.

— Ровно ты, — забывшись, подумал он вслух, — вот как на плакатах рисуют, — «советская».

— Хорошенькое дело, — рассмеялась она. — А какая же я? Конечно, советская.

— Да, иной жизни ты ведь и не знала. А я-то половину жизни прожил при старом строе, считал тогда, что русский, мол, я человек, и все тут. А пришла революция, когда мне уже за тридцать было, да потребовала: мало того, что ты русский, а ты еще советским будь. И все, за что я держался, уплыло, — которое и с болью, — а наплыло новое, советское, к которому не сразу привык, не сразу даже понял.

— Опять ты, папка, завел свое, расстраиваешь себя разговорами. Не зря ведь жил: работал, никому ни в чем не мешал, — и увидев, как что-то жалкое промелькнуло в бледном лице отца, чувствуя его щуплое, худое плечо под своей рукой, подумала: «Что это я, как нехорошо, обидно сказала: „не мешал“. Не глупый он, может быть, и ему хотелось, как мне, дальше идти, а не сумел, протоптался на одном месте». И не зная, что еще сказать, как утешить его, почти выкрикнула:

— Брось! Не без пользы живешь и сейчас. Не я одна Витюшку ращу, а и ты. Ты ему и семью дал, и дом родной. И такого мы с тобой, отец, парня поднимем… Он мал, мал, а уже умный. Вот, постой, будет какой-нибудь у них утренник, пойдем вместе… Увидишь его среди других ребят, тогда поймешь, какой он. Озорник, но…

— Невесело жизнь прошла, Клава, — перебил отец. — Не сумел я жить. А теперь-то… конечно, одно только и есть, что Витюшка да ты. И то, поверишь ли, от дум не отделаюсь. Молода ты еще, а положение у тебя незавидное — и не вдова, и не замужем, а мать. Ох, уж мне это депо твое. Кругом там мужики, а ты без защиты. И сама ты… не малокровная. Самая бы пора тебе замуж. А как подумаю об этом, прямо сам не свой делаюсь: не дай бог пасынком Витеньке быть.

— Ну и неладный же ты. Опять горюешь о том, чего никогда не будет. Не подхожу я для этого. Хотя бы и полюбила я самого распрекрасного человека, все равно женой ему быть не смогу, да и не хочу. Ты не думай, я о семье очень, может, даже слишком хорошо думаю, но только смотрю, как люди живут, и не нравится мне, отец, их семейная жизнь — не хочу такой. — И, увидев, что отец не понимает ее, наклонилась к нему, прошептала: А говоришь, не малокровная я? Так это другое дело, может быть, и придет ко мне такая беда, — ручаться за себя нельзя, — но никогда никто об этом не узнает, так и знай. И никогда я к Витюшке другого отца не приведу, ни на кого я его не променяю. Видишь, вот о техникуме, — отодвинулась с горькой усмешкой, — уж как хочется, а и то из-за него не решаюсь. Разве тогда, когда жизнь легче будет?

— Не жди, это не скоро. И курсы эти, если думаешь, упускать не надо. Чего уж там… Не от себя я о них заговорил. Подошли и сказали мне, чтоб принесла ты заявление, а я бы не препятствовал. Она, говорят, и сейчас уже видная общественница, и на работе человек способный, надо ей ход дальше дать. Так что…

— Что ж ты об этом молчал? — повернулась к нему всем телом. — Разве о таком молчат? Ох, отец!.. — и не слушала, о чем он еще говорит, радовалась, что вышло все так, как ждала, хотела: не сама пойдет на учебу, а званая, по предложению. Заслужила, значит.

— Папка, ты думаешь, учиться только для себя пойду? Конечно, и для себя, но и из-за Витюшки. Не хочу неученой матерью у ученого сына быть! Видеть не могу, когда идет сын разодетый, а мать рядом в чем похуже, во всем старом, бывает, что в его же обносках. Так же и с образованием. Хочу, чтобы видели нас люди ровней. Ну, конечно, он дальше уйдет… А как же! Но я-то тоже буду иметь свое дело, свою специальность, душу в нее вложу… Понимаешь?

Подала заявление, но начали курсы работать без нее. Заболел Витюшка и почти погибал от скарлатины. Болезнь дала ряд осложнений, и только с помощью Веры Семеновны смогла пережить Клава страх потерять ребенка и страх перед тем, что он может остаться калекой, и поставить ослабевшего, изморенного болезнями ребенка на ноги.

— Вера Семеновна, что бы я без вас… — начинала благодарить Клава.

— Молчи уж, — прерывала та.

Обе знали, что привязаны друг к другу, а Вера Семеновна, потерявшая на войне младшего сына, не менее чем Клава, нуждалась в близости, в участии способного на это человека.

В середине зимы надолго свалился дед. Снова забота, уход, полубессонные ночи.

Болезни за одну, и без того тяжелую, военную зиму вынесли из дома все, на что можно было получить молоко, жиры, сахар и прочее. Особенно же опустел дом, когда остатки сколько-нибудь ценного имущества унесла с собой Софья — она сбежала из обнищавшего, полухолодного дома, оставив записку, в которой писала, что вышла замуж, наверное, уедет далеко, так что едва ли придется увидеться. Читали записку молча, передавая из рук в руки.

— Дура, хоть бы показала, что за человек. Нарвется на такого, по ее вкусу «особенного», что хватит горя, — начала Клава.

— Брось! Не нужны мы ей, давно не нужны. Я для нее полоумный старик, а ты — лагерница, чернорабочая.

По тому, как отец сидел, по опущенным плечам и дрожащим рукам, по тому, как отказался от ужина, Клава видела, что ему невыносимо тяжело, и подумала, что так же он, наверное, переживал в свое время и ее отрыв от дома.

— Ты вот что, — он встал, опираясь худыми костлявыми руками на стол, такой бледный и страшный в своей слабости, что Клава испуганно поднялась. — Ты о ней больше со мной не говори. Ни слова. Письма будут — не давай ни одного. — И ушел к себе.

Вечером Клава не утерпела; завернула в чистую бумагу лучшую свою кофточку, все перевернула в полупустом сундуке в поисках ленточки, чтоб перевязать сверток, и пошла к подруге сестры.

— Уехала, — сказала та с улыбкой, но, увидев, что Клава смотрит на пальто Софьи, висящее на вешалке, поправилась: — Ночью уезжает.

— Могла бы и проститься, держать не стали бы. Передай вот это ей от меня. Да скажи, если вздумает вернуться, — мало ли что бывает, — отца пусть не боится, место для нее всегда найдется. — И, чувствуя, что Софья где-то рядом, за дверью, крикнула: — Софья! Блузку носи на счастье. Дарю от чистого сердца. — Подождала минуту. — Хочу, чтоб сестрой считала. — И все-таки не получила ответа.

Боясь, что крикнет что-нибудь обидное, не ушла, а вырвалась из дома. «Ах, ты, паразитка», — выругалась дорогой. Шла и все сильней и сильней нарастало раздражение от того, что вот не нашел себе молодой, способный человек дороги и может стать несчастным, когда ведь все могло быть иначе, когда в жизни сотни дорог, только знай иди, иди куда хочешь, иди честно, радостно. Ну что за люди? Неужели не видят, не понимают?