Зоя Ерошкина - Клавка Уразова

Замедлила шаги, чтоб успокоиться. Пришла, но прежде, чем войти в дом, постояла в саду, долго глядела в спокойное, глубокое, звездное небо, и все случившееся показалось незначительным, все думы бесполезными… И до боли загрустилось о мирной, тихой жизни. Не для себя только, а для всех.

Через окно, в слабо освещенной комнате было видно, как Витюшка, сидя на столе, — так ему было теплее, — упорно старался выправить молотком стальную стружку, которую она принесла ему из депо. «Ох ты, мое наказанье. Насорил, намусорил. Все что-нибудь да выдумывает, вытворяет. Доску догадался подложить, чтоб стол не портить… Боится, что ругать буду».

Взглянула на темное, без огня окно отца, и, как горький дым, дошла до нее, вспомнилась его боль и обида.

Когда вошла к нему, он лежал маленький, сжатый в комок, болезненно сморщился, когда она зажгла свет и заговорила об ужине. Потом, не отнимая от лица рук, которыми закрылся от света, заговорил, словно насильно выталкивая из себя каждое слово:

— Скажу прямо… Тебя в детстве, да и потом, не любил. Была ты какая-то непокойная, шумная, да и лицом вся в мать. А та, — женился я без ума, не разобрался, — всю жизнь висела на мне, как гиря. С тобой строг был. Ну не мила, лишняя была, да и ты, чуть подросла, как волк, все из дома глядела, грубая, злая. И когда с тобой беда вышла, сознаюсь, не было у меня горя, просто только стыд перед людьми. Ничего я от тебя хорошего не видел и не ждал. Теперь понимаю, что виноват я перед тобой. Но ведь Софью-то я любил?

Он открыл лицо, приподнялся с подушки, и его старчески тусклые глаза жалко просили ответа. Что она могла ему ответить, когда опять думала в это время о том, что виноват он и перед Софьей. Ведь около него росла и жила Софья, в семье, не то что она, Клава…

— Как игрушечка она была, вся ладная, нежная, — продолжал он. — За красоту… за капризы и за те любил! Хоть виду не показывал, а любил, баловал, как умел… И не заметил, — а и замечал, так верить не хотел, что она делалась все хуже и хуже… И вот вырос, говорю тебе, красивый гриб мухомор, от которого только яд. Ведь вот болен я был, а ей и дела не было, если заходила, так словно лишь затем, чтобы взглянуть, сколько еще жить буду. Видел я это у нее в глазах. А ты как за Витюшкой, так за мной… У-у-хаживала.

Захлебываясь, как ребенок, он плакал, уронив голову на подушку. Потом затих и не заметил, как Клава принесла ужин, присела рядом.

— Ни в чем ты не виноват передо мной: ты меня не любил, а я тебя. Не будем вспоминать. А наш мухомор, может быть, женится, так переменится. Давай-ка ешь. Одно сейчас, отец, на уме — мирной жизни хочется, сказать не могу как! Все ждут, а я, право, словно сильнее всех.

Даже в самое трудное время войны не теряла Клава уверенности в своих силах. Теперь же, когда отошло время поражений на фронте, когда уже не было сомнений, что близка победа, а значит близок и конец трудностям, она, усталая, истомленная всем пережитым, похудевшая, потемневшая, уже оправлялась, как бы черпая бодрость и силы из близкой мирной жизни.

Осенью Клаве напомнили о заявлении, которое она подала в прошлом году на подготовительные курсы. Подталкивала на учебу работа в депо, а, главное, отец вышел на пенсию и мог присматривать за Витюшкой и домом. И она — только Вера Семеновна знала, что для Клавы это значило, — «сама я на себя по другому теперь гляжу», — за последнюю военную зиму сумела пройти курсы, а осенью, в год окончания войны, вошла в двери техникума.

— Не робей, Клавдия Ивановна, — сказал и пододвинулся, освобождая ей место за партой, знакомый мастер, — и мне не по себе. Поздненько мы сюда пришли. Может статься, за молодыми-то и не угонимся, отличниками нам с тобой здесь, пожалуй, не быть. Но то, что нам надо, за чем пришли, — небось возьмем. Ясно, не по себе: пришел с бородой в ту же школу, где утром младшенький учится. Он, может, домой пятерки принесет, а отец — пару. Что думаешь, может ведь и так быть?

— Конечно, может, а мы про это не скажем, промолчим, — улыбнулась Клава. — Мой через год тоже сюда.

Прошло десять лет. Налились зрелой силой когда-то тонкие, как прутья, яблони. В легкой вечерней прохладе их тяжелые, цветущие ветки казались еще пышнее, и Клавдия Ивановна, прежде чем идти на выпускной вечер Виктора, ходила от одного дерева к другому, трогая рукой, как бы считая, лаская каждое.

Заметив в окно седую голову отца, улыбнулась.

— Не беспокойся, не опоздаю. Любуюсь. Уходить не хочется. Идет жизнь, отец, яблони выросли, сын вырос, ты у меня окончательно побелел, и у твоей Клавы голова засеребрилась.

— Раньше времени это к тебе пришло. А чего ты так попросту? Нарядилась бы.

— Нет, так больше по душе, — и оглядела свою форму железнодорожницы. — А засеребрилась я рано, наверно, от того, что нелегкий путь прошла, много сама с собой воевала. А вообще-то, сейчас вот посмотрела в зеркало, еще не стара, сорок два года это не старость, а как раз самая рабочая пора, — и, подойдя к окну, спросила: — Как, отец, думаешь, лет пятнадцать… нет, мало, лет двадцать еще проработаю?

— Тебя хватит. Вот смелость-то твоя, как бы не помешала… Только и слышу, что ты то там, то тут шумишь. Чего тебе надо? И так, шутка сказать, помощник начальника этакой станции, а? Неужели еще выше хочешь?

— Да ты что? Ничего больше не хочу. Как раз я на своем месте; думаю, что это, как говорится, мой потолок. Да никогда я за чинами и не гналась. Не в них дело, отец, а в работе. А в работе и не хочешь, да шуметь, как ты говоришь, приходится. Но все-таки чтоб кто-нибудь мои слова или то, что я делаю, только за шум считал… таких не вижу. Ну, пора идти.

— Ты слушай-ка. Оставь ты этот свой разговор с Виктором. Ни к чему он… Прошло все.

— Не хочу я от него ничего скрытого иметь. Сын должен про мать все знать. И уж лучше я сама скажу, чем другие. Не сказать — это значит, что я ему не верю, не доверяю… боюсь. А у меня этого нет. И не думай ты, пожалуйста, о всех моих делах, не беспокой себя. Вот выпей чайку, пошелести газетой, да и ложись. Я, наверное, скоро вернусь.

Шла знакомой улицей… Мало сказать, знакомой. Почему-то сегодня о многом думалось, вспоминалось. Как, например, изменилось здесь все на ее глазах — и дома, и жизнь, и люди — не узнать. И редко к худшему, редко. Тут росли, а с ростом тоже неузнаваемо менялись ребята, сверстники Витюшки… Слепой надо быть, чтоб только своего видеть, любить.

Не опоздать бы. Хочется всех их, родную комсомолию, видеть. Прибавила шаг. Пересекла небольшую площадь перед затененным высокими тополями зданием школы и, входя, по привычке окинула все хозяйским взглядом.

— Добрый вечер, Клавдия Ивановна, — перебил ее думы один из родителей. — Отслужили мы с вами школе. Пусть теперь другие в комитете поработают. Куда сын метит?