Сергей Носов - Член общества, или Голодное время (журнальный вариант)

Помню, вначале мне было ужасно неловко съедать дармовой обед (писатели-то в большинстве своем платили наличными), ведь я по природе своей все — таки человек достаточно совестливый (и не писатель), но в том-то и прелесть этого кабака — напомню, сами писатели называли кабак «кабаком», — в том-то и прелесть, что, побывав тут два — три раза, новичок переставал быть чужаком и принимался завсегдатаями уже как в доску свой, тем более если он обнаруживал склонность к употреблениям. Долмат Фомич, который весьма ревниво относился к моим посторонним знакомством и который почему-то недолюбливал, не сказать, презирал современных писателей (во всяком случае, здешних), пожалуй, недооценил мою общительность. Иначе бы он похлопотал о моем перераспределении в другой буфетосодержащий клуб, да хотя бы к тем же архитекторам или композиторам.

Парк Победы. Даже кнопка звонка, родная, фамильная, заменена на новую, не мою. Я звонил и звонил: не хер прятаться, знаю, что дома. Почему-то представил, что дверь открою я сам. Что бы было тогда? Вот открыл и стоит, не узнает, не знает — меня: «Ты кто?» «А ты?» — отвечаю с угрозой — себе — ему.

Зашебуршало.

Открывший дверь оказался широкоплечим, верзилистым и чернокожим, родом из Африки. Не ожидал. Не я. И даже не Валера. «Вы кто?» — спросил я вежливо гостя. Он сказал с характерным танзанийским акцентом: «Шилез!» «Это я Жилец», — ответил я мысленно. Но спорить с ним не стал. Побрел восвояси. То есть во дворец Шереметева, чтобы дерябнуть в кабаке 150 «Менделеевки». Я не хотел думать, что сделали они с моей квартирой. Шилез так шилез.

… За соседним столиком говорили о музыке революции. А тогда была perestroyka. Не то была, не то уже кончилась. Наверное, кончилась. От этого нерусского слова всех мутило давно, им обожралось все человечество, а мы и подавно.

У нее тоже была своя музыка. Muzika perestroyki.

«Уж лучше в Союз композиторов», — сказал я и попытался напеть то, что слышал сейчас; мелодия деформировалась, расползлась, растворилась в кабацком гуле, исчезла. Я остался ни с чем.

Некто — громко: «Ничего у нас не получится, пока мы по капле не выдавим из себя Достоевского!» Мне показалось, что произнесено это нарочно для меня, чтобы услышал; нет, конечно. Все замолчали.

«Лично я, — и тут говорящий весьма натуралистично потужился, — выдавливаю… выдавливаю… каждый день… по капле…» — и — уронил рюмку, задев локтем.

Что ли впечатлительным стал я, или что-то оно со здоровьем, или сам хватил лишнего, но «капля Достоевского» оказалась последней, переполнившей чашу… чего там?.. терпения — дармовый обед запросился наружу. Я поспешил в уборную. Вот тебе и катарсис, подумал, нагнувшись над унитазом. Смыл.

Стоя перед раковиной, глядел на себя в зеркало; на меня пялилось мое невеселое «я» с малиновым пятном на лбу.

Молодой, почти юный, ангелоподобной внешности литератор с равнодушным видом держал ладони перед гудящей автосушилкой. «Сейчас многие пытаются писать плохо, — обратился он ко мне, моющему лицо. — Писать плохо дьявольски трудно, гораздо труднее, чем хорошо».

Я сказал: «У некоторых получается».

«У немногих. Впрочем, имена на слуху. Но это, видите ли, на уровне стиля. На уровне стиля — да, бывают удачи. Иное дело сюжет…» — «Какой сюжет? Кого же сегодня заботит сюжет?» — послышался утробный голос из — за дверцы кабинки. «То-то и плохо, что никого не заботит, — прибавил громкости мой собеседник. — Или нет, скажу по-другому: оттого, что сюжет сегодня никого не заботит, как раз и не выходит по-настоящему плохо. Можно сколько угодно резвиться на полях бессюжетности, теша себя ребяческой мыслью, что ты уже достиг совершенства косноязычия, но что из того? По-настоящему плохо лишь тогда, когда сюжет, именно сюжет, заведомо плох». — Он мне подмигнул.

«Да, но где же взять плохой сюжет?» — воскликнул обитатель кабинки с такой неподдельной тоской, словно речь шла по крайней мере о пере Жар — птицы какой-нибудь. «Жизнь, сама жизнь диктует сюжеты», — произнес назидательно сушащий руки.

На сегодняшний день намечалось много хорошего. Во дворце Белосельских — Белозерских — банкет для творческой интеллигенции демократических убеждений. В Таврическом дворце — праздничный бал. На Каменном острове на одной из бывших правительственных дач обещал состояться обед с участием Великого князя Владимира Кирилловича, впервые посетившего Россию. Активисты общества «Возрождение во имя реформ» встречаются в ресторане гостиницы «Европейская». Общество гастрономов собирает своих членов под сводами бывшей Чесменской богадельни, в аудитории № 212. О чем и сообщалось заблаговременно.

Я решил не ходить. Не хотелось. Хотелось просто ходить — ходить по городу.

По Сенной блуждали милиционеры. Незаконная торговля в этот день каралась штрафом. Одну лишь бабусю не трогали: для тех, кто думал, что сегодня 7 ноября, она продавала традиционные раскидайчики.

Над Зимним пролетел вертолет…

Я пересек Дворцовую и вышел на Мойку. Плыл катер. В подъезде дома Аракчеева сидела кошка, ее глаза излучали тревогу. Скучал милиционер перед Генеральным консульством Японии. Япония — Страна восходящего солнца. Солнце восходит над Японией, оно похоже на блин. Борцы — гиганты состязаются в беге. Извергается вулкан Фугэн, молчавший двести лет. Сто тридцать домов под лавой и пеплом. Я отошел от стенда.

В комиссионный магазин «Натали» требовалась уборщица. «Натали» был закрыт, как и дом — музей, где скончался раненый Пушкин.

По Конюшенной площади шли демонстранты — колонна с красными флагами и портретами Ильича; впереди — транспарант с надписью «Справедливость». Повернув на бывшую Желябова, или на бывшую бывшую (а теперь настоящую) Большую Конюшенную, демонстранты стали скандировать: «Ле — нин — град! Ле — нин — град!» — призывая прохожих примкнуть к процессии. То были противники «Санкт — Петербурга». Они направлялись к Невскому проспекту.

Я увидел парашютистов. С трехцветными флагами и чем-то к тому ж пламенеющим (вроде факела, что ли) они падали вниз, исчезая за крышей величественного ЛЕНВНИИЭПа. Так вот зачем вертолет! Я ускорил шаг и вновь оказался на площади.

Митинг закончился, но праздничная часть еще продолжалась. Над площадью пролетела неспешная «этажерка», за ней развевалась ленточка: «Санкт — Петербург». Три самолета появились со стороны Адмиралтейства — спортивные; пролетев над Александрийским столпом, они оставили за собой ядовито — оранжевый, по-своему, декоративный след. Некий комментатор провозгласил торжественным голосом: «Дорогие санкт — петербуржцы! Мы впервые видим это зрелище. Над Дворцовой площадью самолеты! Ура!» «Урааа!» — ответили рожденные не летать и летать не рожденные.