Сергей Носов - Член общества, или Голодное время (журнальный вариант)

Меня ждали. Встреченный тишиной, сел я на место.

«Все хорошо?» — спросила негромко Зоя Константиновна. Я ответил ей: «Да». «Третье. Пятно, предположительно винное, на шестнадцатой странице Законов вавилонского царя Хаммурапи под общей редакцией профессора Тураева, восемь рисунков и карта, на карте след подстаканника».

«А не было ли там следов крови?» — спросил профессор Скворлыгин. «Не было», — ответила Зоя Константиновна.

Я увидел Юлию. Она сидела как ни в чем не бывало. Я не мог понять, откуда она появилась.

«Книжные пятна — это памятники материальной культуры эпохи. Книжное пятно как объект исследования есть след. След, нуждающийся в идентификации. Каждый исследователь должен знать: подсознание через него находит проекцию. Через пятно. Надо понять и усвоить: книжное пятно — визитная карточка индивидуальности. Но и ключ к пониманию менталитета, свойственного поколению или группе людей тоже. Книжное пятно-то место, где соприкасаются материальное и идеальное, в частности, пища питательная, продуктовая, гастрономическая, с пищей духовной, или, можно сказать, пища с не — пищей…»

Юлия глядела на меня. «Не пей», — читал я в ее взоре.

«Я бы могла вам рассказывать долго. Но я вижу, это не всем интересно».

«Очень интересно, — сказал Долмат Фомич. — Спасибо, Зоя Константиновна, мы вам благодарны. А теперь послушаем незабвенного Всеволода Ивановича Терентьева».

Он подошел к магнитофону и нажал кнопку.

ГОЛОС В. И. ТЕРЕНТЬЕВА. …болезни крыжовника. А вы с той стороны… Я?.. Нет, пусть лучше на левую… (Неразборчиво.) Сюда?.. (Пауза.) Раз, два, три…

«Итак, Олег Николаевич, теперь ваша очередь. Вы нам о чем-то рассказать очень хотите. О чем?» Я ни о чем не хотел, я так и сказал: «Ни о чем». «Как же так „ни о чем“»? — не поверил Долмат Фомич. — «Надо обязательно о чем-то». «Мне не о чем вам рассказывать». «Нет, нет! — возражали собравшиеся. — Расскажите, пожалуйста, непременно расскажите». «Я не готов». — «Готовы, готовы». — «В самом деле, вы совершенно готовы, Олег Николаевич, совершенно готовы».

«Расскажите, — попросила Зоя Константиновна, вырисовываясь, когда я на нее посмотрел, — знаете о чем?.. Как вы научились читать. По кубикам, да?» — «Ваши первые книжки. Про них».

Я стал рассказывать про первые давно позабытые книжки, мною в детстве прочитанные.

Что же произошло тогда со мною? Что же за дрянь они мне подмешали, если я действительно им подчинился? Стал рассказывать. Я! И про что?!

И вот странность: с каждым словом я обретал уверенность. Словно бы и не я это рассказывал, а я только слушал, причем увлеченно. Боясь пропустить. Чуть — чуть недоверчиво. Мой рассказ был помимо меня. Прислушиваясь, я узнавал о себе позабытое. Как тогда, книгочей шестилетний, все не мог разобраться, чьи эти книжки — «его». Книжки из серии «Мои первые книжки». А я думал: «Его» — не «мои».

«Мои первые книжки».

Их было просто читать. Крупными буквами. Тонкие книжки. Я читал по слогам. Я рано научился читать. Все понимал. Я не понимал только, почему они, первые книжки, — мои? Не я же их написал. Что такое «мои»? Так я думал.

Печать неподдельной заинтересованности на лицах, внимающих мне. Вижу, вижу, как слушаете. Особенно Долмат Фомич. Жест рукой: мол, спокойно, мол, тсс!.. Он меня, как Терентьева ведь, он меня, как Ивановича (увиделось вдруг), — на магнитофон. Мой рассказ.

Про то, как варил солдат кашу из топора. Про то рассказываю. «Мои первые книжки».

«А на заборах вам приходилось читать в детстве?»

Еще бы! С этим связано яркое воспоминание. Как же, как же… Только не на заборе, а на столбе. Еще до школы. Я рано научился читать. Я гостил в деревне у тетки отца, а там стоял столб. Я подошел к столбу и прочитал. Выцарапанное. Выцарапанное прочитал на нем слово. Помню, как оно меня поразило краткостью своей и таинственностью. Я ж и раньше слышал его, но не только не знал, что оно означает, а даже не умел выделить его из потока непонятных мне выражений, чтоб понять, разгадать, раскумекать, — все оно от меня ускользало, все оно мною недоулавливалось.

Несмотря на краткость свою необыкновенную.

И вот прочитал выцарапанное. И обрадовался. Пришел я к тете Даше и назвал простодушно слово, мною прочитанное. Та испугалась. (Вид, конечно, сделала, что испугалась.) Ведь нельзя, нельзя ни за что это слово вслух говорить, такое оно страшное и плохое. Запрещенное слово. А если услышат, что я произнес, будет беда: повесят меня на Доску позора.

На Доске позора висеть не хотелось. Стало страшно мне очень. А что за доска-то такая?.. А такая. Позора. Вот за клубом, если услышат, поставят Доску позора и повесят на Доску позора — меня.

И тетю Дашу тоже повесят — за меня. Мол, она научила. Как повесят? Или прибьют. Молотком.

Не сплю. Лежу, под одеялом спрятавшись. Стрекочет сверчок. Тетя Даша молится на ночь, мерцает лампадка. За меня. Я ведь знаю кому. Он распят, приколочен.

За меня.

«А теперь про вашу работу. Про новую». — «Да, да! Олег Николаевич про салат написал». — «Вы так хорошо рассказывали, Олег Николаевич. Расскажите, пожалуйста, еще про салат». — «Про какой салат?» — «Ну, салат цикорий в соусе с мадерой». — «Ваша работа последняя». — «Моя?»

«Некрасов, — подсказал Долмат Фомич. — Некрасов. Для „Общего друга“».

Кто-то из библиофилов уже цитировал:

«Сначала! Сначала!» — скомандовал профессор Скворлыгин и сам стал декламировать:

Профессор замер на вдохе. —

выдохнул сокрушенно… Но тут же к всеобщему восторгу снова воспрянул духом:

Хор голосов подхватил:

И с еще большим энтузиазмом, приглашая жестами и меня к сему присоединиться:

«Блюд», — промямлил я, принужденный отгадать рифму.

Смех. Аплодисменты. Звон бокалов. Мы выпили за Петербургское общество гастрономов, так удачно воспетое Некрасовым в поэме «Современники».

Закусывали. Сие исполнялось без шума. Библиофилы поглядывали на меня заговорщически, словно ждали от меня каких-то ответных слов, быть может, поступка. Я молчал.