Николай Боков - Пик Доротеи

Клаус хотел облизать пересохшие губы, но и во рту было сухо. Сердце же билось, словно после подъема в гору. Он набрал в пригоршню воды и с жадностью выпил.

В полдень за столом Доротея поглядывала на него и на сестру, чувствуя неуловимую не определимую связь между ними, тонкую, — не толще осенней паутинки.

Сквознячок гулял над головами собравшейся публики, огромная яма партера притягивала взгляды заполнивших ярусы. Спрятанные источники проливали рассеянный свет, несколько призрачный, при котором программку Клаус читал с затруднением. Висел гул разговоров. Раздавались редкие хлопки нетерпеливцев. Музыканты сидели на своих местах, но еще шевелились, поправляя ноты, нагибались вперед.

Вспыхнули и погасли аплодисменты: Меклер прошел быстрым шагом и, не раскланиваясь, встал за пультом спиной к меломанам и публике. Поднял руку. Взгляды тысяч глаз скрестились на нем, и он почувствовал твердую точку энергии у себя во внутренностях, пружину, его взвели словно курок пистолета — и выстрел обернулся прозрачной нотой скрипки. Альты и виолончели поддержали ее, увеличили массу звучания, и тогда вступили контрабасы. Понадобилось дуновение флейт и вздохи труб, зарокотали барабаны.

Тяжелый корабль симфонии, за секунды построенный, оторвался от грешной земли, развернул паруса и поплыл, подчиняясь воле дирижера, а тот кивал головой, вытягивал шею к валторнам, плечом останавливал забегавших вперед и им же подавал знак ударнику.

Вот для чего нужна музыка: отдаться бездумью. Кончилась пустыня понятий и слов, им не справиться со всем, что мы жили и прожили, с изнеможеньем ужасов смерти. Молчание неба расступилось, корабль звуковой свободно летел и вез нас туда, где не было грубых веществ и зла для души.

Клаус сестер не касался, они просто рядом сидели, Нора рот раскрыв, Доротея потупившись, их пронизывал ток родственности и родства, и незнакомые люди чужды им не были тоже. Длился миг единения всех, — и умершие отозвались из далей своих несусветных. Клаус помнил их всех. «Человечество — мы, — сказал он себе, — мы любящие, мы земной шар Любви!» Сам композитор, источник, через который нам всем вылилась эта музыка, умер день-в-день сто лет тому назад.

Клаус увидел знакомые головы: Штеттер сидел, подавшись вперед, Оберхольцер сидел прямо, положив руки на поручни кресла, как фараон на троне. Розенкранц кивал в такт.

О, дайте нам звуков, соединенных в гармонию, если уж все остальное — наброски, начатки, мыльные пузыри гипотез!

К пению струн, к звучанию воздуха в трубах вдруг добавился человеческий голос. Словно всей массы коснулся волшебник — и оживил, и все невольно вздохнули, — так пришло облегченье надежды. Так бывает: в горном пейзаже прекрасном, холодном — неожиданно увидеть домик и дым над трубою. И Меклер смягчился, его движения сделались плавными, предупредительными, он более не командовал, он вел ее в танце.

Когда симфония завершилась, Меклер стоял еще, вытянув руку, защищая драгоценные секунды молчания, — пусть корабль отойдет в высоту и исчезнет из виду не разрушенный, недоступный самодовольным крикам похвал и глупому плесканию рук. Он палочку наконец опустил, но еще не поворачивался, и тишина продолжалась. И потом только он повернулся и спокойно смотрел, пока хлопали, потом бис закричали. Нора аплодировала бурно, Доротея скорее для виду, и Клаус сидел не двигаясь, еще наслаждаясь цельной неподвижностью тела.

Бис, в сущности, был не к чему после такой отдачи душевных и физических сил — и музыкантов, и публики, но юбилейный концерт без него не мог обойтись, это расценили бы как провал. Впрочем, Меклер умно поступил: певица спела из Песен о мертвых детях . Тем почтили память композитора и ребенка его, и столь многих детей, и умерших всех. Клаус подумал, что пение касается его личной судьбы — смерти ребенка того не родившегося, убитого в чреве, за которую он заплатил потом другими смертями и ужасами.

Предстояла еще питейно-общественная часть торжества. Клаусу хотелось от нее уклониться, и, вероятно, никто не огорчился бы этим. И сестры чувствовали скорей утомление. Они спускались по лестнице боковой, чтобы не попасть в сеть служителей, расставленной у главного выхода, но и тут приблизился господин незнакомый и обратился к Доротее:

— Госпожа, маэстро вас очень просит…

Потом повернулся и к Норе и Клаусу:

— И вас, разумеется, тоже — не спешить уезжать, придти разделить радость дружеского общения.

При входе в небольшой зал лежали на столике букеты цветов, и сердце Доротеи испуганно сжалось, — один предназначался, разумеется, ей, вот этот с розовой розой посередине, окруженной рядовыми астрами, ромашками и мимозовой мелочью. Из черно-белого кома оркестра тотчас выделился Меклер, возбужденный, сияющий, помолодевший, и быстро подошел к сестрам и Клаусу, а точнее, к Доротее — и приглашал куртуазно, предлагая руку. Часть улыбок нечаянно досталась Норе и Клаусу, неизбежному приложению к Доротее, — она, впрочем, не спешила от них отрываться, напротив, схватила сестру за руку и потащила за собою в толпу музыкантов, а Нора схватилась за Клауса. С облегченьем Клаус увидел фрау Штольц и ее схватил за руку и потащил, несмотря на ее попытки освободиться и скрыться. Она понимала, что Меклер от нее не уйдет, но сейчас ему нужно дать растратить энергию. Пусть захлебнется само его увлечение! Главное — не дать маэстро повода вылить гнев на нее. Штольц схватила за руку Штеттера на правах дальней почти родственницы, и он не противился, наоборот, весело замешался в толпу музыкантов и, увидев пианистку Семенову, ее потащил за собой. Так получился сам собой смешной хоровод, всем стало непринужденно, тем более, что первый бокал шампанского уже метнул свои искры вкуса и эйфории в глотки и пищеводы.

— Друзья, позвольте мне произнести тост, — сказал Меклер негромко, вовсе не заботясь, чтоб установилась тишина среди музыкантов и их приглашенных. — Вы все люди искусства и все знаете, как велико значение муз — и не только великих невидимых, но главное — их земных воплощений! Так вот — мы выпьем сейчас за музу сегодняшнего концерта! Ее зовут Доротея! Ура!

Оркестр грянул. Доротея бледнела. Через силу она улыбалась, возмущаясь в глубине души двусмысленностью положения и польщенная вместе с тем. Как трудно быть женщиной в мире искусств. Клаус и Нора стояли рядом, и мужчина держал ее руку демонстративно, тормозя развитие мыслей присутствующих в скабрезном направлении. Штеттер был тут, он немедленно громко поздравил Грегора, сравнил его с Тосканини и потеснился, давая выйти вперед Семеновой, сиявшей от такого продвижения, блестевшей красивыми плечами, улыбавшейся всем. Штольц спряталась за рослым тромбонистом Пфицнером.