Николай Боков - Пик Доротеи

Клаус поднялся в спальню. На подушке лежала ночная рубашка Доротеи с красной каемкой по нижнему краю. В его груди вдруг возник комок и поднялся в горло, стремясь вырваться прочь рыданием. Клаус его подавил.

Голоса гостей раздавались вдали, Лео и Меклер жарко спорили о додекафонии, а Элиза расспрашивала Бауэра о новом сыре, обнаруженном в Румынии. Мажордом хотел начать его производство на альпийской ферме коз и овец. Дело обещало доход. Умноженье богатства было страстью этого молчаливого потомственного протестанта, его симфонией, его женой и детьми.

Их вместе собрало беспокойство о Доротее, а теперь тревога истощалась, как все на свете. Приводившие к ней нити симпатии, не встречая своего предмета, поначалу болезненно переносили отрыв, зарубцовывались, засыхали. Меклер даже подумал, что все-таки постоянство Элизы есть ценность, хотя иной раз и хотелось от него освободиться. И что он делал бы, если б в тот день концерта и успеха Элиза покинула его? Он не был бы столь же мужественен, как Клаус… Лео горевал о Доротее и того меньше, а пианистка испытывала почти облегчение: чем меньше конкуренток ее миловидности и таланту, тем лучше. Только Клаус малодушно предвидел сегодняшний вечер одиночества и печали. «Лишь бы ты была жива», — подумал.

Бауэр посматривал на часы и на Самсона. И наклонился к Лео. Тот покивал головой и тихо распорядился отвезти мажордома в город. Сам он еще задержался с Надеждой, но потом тоже засобирался плыть с невестою на Лермонтоффе . Меклер с Элизою пошли по тропинке мало кому известной, поднимаясь по поросшему хвойными деревьями склону. Там пряталась в буйно разросшейся туе калитка в стене, через которую они попадут в парк, окружающий виллу. Этим входом они редко пользовались, и Элизе пришлось поискать ключ в тихо звенящей связке.

Особенно обескуражила Клауса быстрота происшедшего. Не годы прошли, как ему казалось, а недели и дни. Так бывало лишь в юности, но тогда время растягивалось, словно жевательная резинка, которой, впрочем, в те тоталитарные годы и не было, она служила символом врага номер один. По враждебности и зависти к американцам с русскими скифами могли сравниться, пожалуй, только галлы. Но этим последним невыносимо сравненье с кем-либо.

Гений Меклера распознал в Доротее сразу то, о чем теперь только Клаус печалился. Она принесла свой талант созерцания, внимательности к предметам и событиям, свое ощущение времени. Свой инструмент, драгоценный и тонкий, не имевшийся в городском оркестре. Не имевший названия.

Вечер наступал и небо темнело, подножье горы на противоположном берегу опоясали цепочки огней. И оранжевый маяк замигал, предупреждая о возможной если не буре, то все-таки опасном для байдарок волнении. Клаус же чувствовал скорее болезненную пустоту, и он сопротивлялся ей как мог. Поискал книгу среди других и не нашел, налил бокал вина и отпил. И даже малодушно подумал о телефоне: позвонить знакомым, чтоб в его долговую яму грусти бросили веревку симпатии, чтобы голос позвал: — А, это ты?

Под плоской галькой на книжной полке он приметил листок бумаги. Словно кто-то предвидел его затруднение и оставил инструкцию, как поступить. Он тотчас узнал руку Доротеи и читал медленно, чтобы не проронить ни крошки смысла, ни буквы:

«И однако дело человечности в целом не совсем безнадежно, судя по результатам торговли компьютерными играми «чемпион добра» (все может исправить и победить злодеев) или «чемпион зла» (неуловимый и непобедимый пакостник): соотношение потребительского выбора 80/20. Четыре добрых и смелых на одного негодяя — не так уж и плохо».

— Милая Доротея… — сказал Клаус вслух. — Вот чем она интересовалась рядом со мной. А я и не знал.

На обороте листка было написано: «И вдруг все накопленное, продуманное, записанное начинает, кружась, опускаться в некую воронку и, всхлипнув странно, исчезает».

Бегущими буквами далее было:

«Не хочу никакого прошлого! Хочу жить здесь и сейчас!»

Клаус имел в запасе оружие против ночной тоски: рубашку Доротеи с красной каемкой. Он накинул ее на плечи. Едва уловимый запах духов Доротеи ласкал его обоняние.

Ничего нельзя изменить, спасти и улучшить, подумал он. Это юность легко воображает себе реформы. Пока зрелость не обнаруживает поток существования, несущий тебя, песчинку и муравья. Постоянство, впрочем, почему-то приятно. Как вечерний и утренний звон колокола в церкви, хотя на него уже не отзовутся шаги горожан.

Клаус задремывал. Слух его нежился плесканьем воды о берег. И фонтан с бронзовой нимфой, невидимый, дарил успокаивающее журчанье струи.

Ему послышался во сне грохот мотора, и он неприязненно подумал о мотоцикле, враге тишины и друге гордости. Даже ему показалось, что кто-то приехал и взошел в дом, и ему снится. В свете, падавшем сверху, он увидел идеально круглую голову, он от ужаса застонал и пытался бежать, но не слушались ноги, как и должно быть во сне.

— Кто вы? — леденея от страха, спросил он, готовясь к смерти, приподнимаясь на локтях и отдав себе отчет, что не спит. Перед ним стоял человек с круглой блестящей стеклом и металлом головою и в кожаной куртке. Он медлил открыться. Время убийства истекало.

Клаус уже лелеял мысль, что это рассыльный, что он привез пакет, например, от издателя, и в нем что-нибудь неотложное. Но как он ночью вошел в дом, и почему в нерабочее время? Горизонт за окном не подавал никаких признаков жизни.

Посыльный стащил шлем с головы.

— Нора! — вскричал Клаус, ошеломленный и обрадованный. — Ты не улетела? Что за костюм?!

— Самолеты не летают. Я вернулась домой и никого не нашла. Доротея не отвечает, и нигде ее нет.

От нее веяло силой. Готовностью если не распутать, то разрубить, наконец, узел насмешника софиста Гордия.

Она сбросила тяжелую куртку со стальными заклепками и перестала казаться мужчиной.

— Ты голодна? — спросил Клаус. — Мы вчера все собирались, чтобы решить, где искать Доротею. Там внизу много еды.

— И что вы решили? — с недоверием в голосе произнесла Нора.

— Ничего. Решили ждать, как говорят в Ватикане. Потеряться в Гельвеции можно только в горах. А она просто уехала. Если же она решила… — его голос пресекся, он задохнулся от подступивших слез.

— Но я ничего не знал! Твое письмо, Нора… Это первый свет на вашу тайну!

Нора сидела на краю постели, отклонившись назад, опираясь руками.

— Теперь ты знаешь, — сказала она почти с вызовом. — Теперь ты все знаешь, мой милый, — повторила она ласково и неожиданно хрипло. Она более не опиралась руками, она их раскинула и упала спиной на постель. Совсем близко от Клауса поблескивали глаза, и рот ее улыбался, и даже в неясном отраженном свете он казался зовущим красным. Он притягивал мужчину, словно магнит железную крошку. Клаус припал к нему в поцелуе, и Нора охватила его голову руками, намереваясь теперь уж не отпускать, пока не выпьет до дна. В безумном порыве Клаус нащупал ладонями грудь Норы и сжал, ошеломленный ее упругостью, горячим уколом сосков.