Альберт Лиханов - Лежачих не бьют

Странное дело, бабушка не рассмеялась, не сняла французский замок с предохранителя, на который я его к тому же поставил, чтобы никто нас не смог открыть снаружи, а молчаливо приняла мои девятилетние — по уму — распоряжения к безусловному исполнению.

До прихода мамы мы сидели взаперти. Бабушка молча хлопотала по хозяйству, потом стала жарить картошку на рыбьем жире — вкусно, только воняет этот рыбий жир довольно препротивно, а я пытался читать и рисовать.

Рисовал я войну, никакие мирные сюжеты не шли почему-то в голову, впрочем, все годы, пока война не кончилась, мальчишкам моей поры вроде вообще не шли в голову мирные картины, если только их не рисовали с натуры. А в голову лезла одна лишь война.

Я думаю, это происходило потому, что, когда мальчишка растет, дух опережает тело. В душе, в воображении мы уже взрослые, да и не просто большие, а умелые, опытные бойцы. А рисовать хотелось в ту пору, чтобы как раз и попробовать свою опытность. Вот здесь пушки противника, а тут — танки, и ты выглядываешь из люка, видишь врага, командуешь, из ствола твоей пушки вылетает огонь, в пушку-то немецкую ты попал, но и она попала в танк, подбила гусеницу…

Карандаш неумело, но быстро носится по листу, изъятому из золотых ученических запасов, — для такого не жалко! — и художник не стремится к точности деталей, к тому, например, на что похож твой танк или вражеская пушка, насколько они точно и верно изображены: рисование превращается во всамделишное событие, в реальное действие, в жесткий, на жизнь и смерть, настоящий бой! Снаряды несутся, огонь полыхает, карандаш носится над листом, едва поспевая за полетом смертельных пуль, наконец, он рвет бумагу и только тогда валится из руки. А художник, то есть я, отваливается на спинку стула, утишая дыхание, возвращаясь мыслями в свою комнату, прислушиваясь, как быстро-быстро стучит сердце, будто ты и в самом деле чудом вырвался из страшного сражения.

Мама с работы задержалась, правда, ненадолго. Вообще-то она приходила рано, ведь служила лаборантом в госпитале, а там работают до четырех, так что мама любила подчеркивать это достоинство своей медицинской специальности: приходить домой засветло.

Тут же она принялась объяснять, что шла с работы обычным своим путем, но когда уже совсем приблизилась к дому и поняла, что возле нашего дома работают пленные немцы, повернула обратно и обошла целых три квартала.

— Но зачем? — удивлялась бабушка. — Ведь все равно ты с ними столкнулась.

— В общем, все равно, — соглашалась мама. — Но если бы я двигалась от работы, мне пришлось бы идти возле них метров сто или семьдесят. А тут я — раз, и шмыгнула у них под носом! Да еще и конвоир помог.

— Как помог? — поинтересовался я.

— Встал с этих своих козел, сказал другому: «Женщина домой идет». Да нет, ничего я не объясняла и не говорила. Он сам понял, что мне надо к калитке пройти.

— Господи, господи! — запричитала бабушка. — Это надо же! В свой дом спокойно не пройдешь. Опять эти немцы!

И я был согласен с бабушкиным причитанием, а мама добавила, мне не очень понятное, обращаясь к бабушке:

— И эти-то… Смотрели на меня, — она споткнулась, — нехорошо.

Бабушка осела на табурет:

— Вот те на! В плену! И еще глядят!

Здесь мысли мои уходили в сторону, потому что как могут не глядеть люди, пусть даже враги, я переварить не мог, зато был обеспокоен тоже, как мне казалось, существенным: близкой вражеской опасностью. И приступил к самому главному.

— А вдруг, — спросил я, — они разбегутся? Их, наверное, двадцать, а охранников только пять?

Мама, внимательно посмотрев на меня, ничего не ответила и будто задумалась. Бабушка же проворчала:

— От них всего ждать можно.

— А если они прибегут к нам? — не унимался я.

— Может, еще какой замок придумать? — проговорила озадаченно бабушка. А мама все молчала.

— А если они убивать начнут? — подсыпал я соли на душевные раны.

— Кого? — наконец всполохнулась мама.

— Меня, — ответил я уверенно. — Бабушку. А тебя нет, ты на работе.

— Ну-у, — протянула мама очень даже неуверенно. — Такого, наверное, не может быть. Ведь их все-таки охраняют солдаты.

— С винтовками, — поправил я. — Ну, и что делать, если они побегут, а солдаты начнут стрелять? А побегут эти… в нашу сторону. Выходит, наши же по нам стрелять будут? Что нам делать?

— Ложиться на пол, — прибавила как бы невпопад бабушка.

Но получалось в самый попад. А что на самом деле оставалось делать? Оружия у нас нет, да если бы и было, мы что — стрелять бы с бабушкой-то стали? По живым людям? Пусть даже это и пленные немцы.

— Никуда они не побегут, — после, видно, продолжительных умозаключений сказала наконец мама. — В кино показывали, как их пешком вели по Москве. Много-много тысяч. И никто никуда не побежал. Только ехали за ними поливальные машины и поливали дорогу водой.

— Зачем? — поинтересовалась бабушка.

— Чтобы следы их смыть, — с гордостью проговорила мама. — Чтобы даже следов их фашистских на дороге не осталось.

— А я слышала, — пригорюнилась бабушка, — совсем по другой причине поливали-то.

— По какой? — встрял я.

— А вшей за ними смывали. С них вши прямо на дорогу сыпались. Так вот, чтобы, значит, зараза не распространилась, дорогу смывали.

— Так что, их не мыли, что ли? — спросила мама, да сама же как медработник этому и не поверила: хоть их и тысячи, а мыть должны.

— Бань не хватит, — отчего-то очень даже расчетливо, совсем по-взрослому вставил я.

На том и завершили это обсуждение: бань действительно не хватало.

Но на главный мой вопрос мама ответила успокаивающе. Мол, если в Москве, где тысячи пленных немцев вели и никто никуда не побежал, то у нас и подавно не убегут. Ведь от нас до Москвы тысяча километров. А там — куда? Да и война ведь. Им здесь даже удобнее. Война для них кончилась. Можно досидеть до конца — пусть под охраной, пусть с небогатым пайком, но зато по ним не стреляют. Да и они тоже.

И еще мама сказала: нашим солдатам в немецком плену хуже. Их там бьют. Держат в концлагерях. Есть дают всякую ерунду. Мучают. Убивают в газовых камерах.

— А у нас? — несмышлено вякнул я.

— Как у нас, я, конечно, не знаю, — твердым, уверенным уже голосом ответила мама. — Но знаю, что у нас не мучают и не избивают. И в газовых камерах не душат. Потому что, — голос ее стал совсем жестким, будто она приговор объявляла, — на фиг! они! нам! нужны!

Мама никогда не бранилась, никогда не произносила неловких слов, и даже такое невинное — «на фиг» — было не из ее словаря, а сказано так потому, чтобы дать всем понять, включая меня с бабушкой, что наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами, а пленные немцы — это лишь немцы, захваченные нами в плен, и нечего нам с бабушкой их бояться.