Альберт Лиханов - Лежачих не бьют

Так что очень скоро скромная наша улочка, вернее, только небольшая часть ее, как бы очерченная шнурами, определяющими место и точность мощения, стала чем-то вроде циркового манежа, где дают представление.

Больше всего народу собиралось где-нибудь часам к десяти-одиннадцати утра и около семи вечера. В первый раз приходили смотреть немцев дети, свободные от дел, и старухи, видать, уже сходившие в магазин и отоварившие свои карточки. А во второй раз сходились люди после работы, большей частью женщины, но были и мужчины — немало инвалидов, все-таки пристроившихся на работу. Ну и немолодые мужчины тоже, хотя и не совсем еще старики. Может, имевшие бронь по возрасту или больные. Молодых и здоровых ведь почти не было у нас. Ну и мальчишки, которых скоро призовут, те, кому вот-вот стукнет восемнадцать, и они успеют еще повоевать, а пока кучками идут после заводских смен поглядеть на бесплатное зрелище.

Два этих скопления отличались друг от друга, пожалуй, значительно. Утренняя смена молча наблюдала, разглядывала, смотрела на пришельцев. Ну, иногда, наглядевшись, покурив и поматерившись, старшие мальчишки лет по пятнадцати-шестнадцати, уже уходя, свистнут разок-другой по-хулигански и матюгнутся, ясное дело, в адрес пленных. А вот вечерняя смена дышала грозой.

Взрослые пары, среди которых, напомню, было больше всего женщин, идущих с работы, да немолодых мужчин и инвалидов с повзрослевшими мальчиками, обступали прямоугольник, отмеченный шпагатом, и разглядывали пленных. Оживленных обсуждений я не помню, но реплики витали самые разнообразные.

— И зачем только их в плен берут? — спрашивал какой-нибудь немолодой дядька, видать, из заводских. — Я бы их на месте расстреливал. За все зверства!

— Ну-у, — ухмылялся другой дядька, в выцветшей гимнастерке с пустым рукавом. — Война есть война. И пленные должны быть, как без пленных?

— Глянь-ка, — вопрошала не сильно, видать, грамотная и тощая тетка с мешками под глазами, — а ведь на людей похожие. Я-то думала, чистые звери.

— С клыками? — подначивал какой-нибудь прыщавый без пяти минут солдат, худоба худобой, кожа да кости, и лицо серое, но улыбчивое.

— С клыками! — подтверждала тетка.

— Если бы с клыками, — вздыхал будущий солдат, — не так бы страшно было бы стрелять. А то ведь в людей придется.

— Сопля! — возмущался мужчина, похожий на демобилизованного, но в штатском. — Вот только пожалеешь — ну, на долю секунды, — тут он тебе и порвет пузо из «шмайссера».

«Шмайссер», это знали и мы, малолетки, — автомат. Так что сопля, умывшись грубостью бывалого человека, смущенно отходил в сторонку и побыстрее смывался.

Один раз я увидел, как сначала заплакала, а потом закричала худенькая немолодая женщина.

— Сволочи, — кричала она, — за что вы сыночка-то моего!

Ее схватили за руки другие женщины, стоявшие рядом, уговаривали и успокаивали, потом увели.

— Разве только твоего, милая! — проговорила старуха с трясущейся головой. — У всех у нас кого-нибудь да убили! Вот мы-то этих не убьем. Не наше это право, а Божье…

Почти каждый раз, когда толпа, окружавшая кусок дороги, напрягалась криком, слезами, громкой речью, к ней подходил сержант и говорил:

— Люди! Поймите! Мы этих немцев не потому охраняем, что они убежать могут! Некуда им бежать! Мы ведь их от вас охраняем.

«От нас?» — возмутится кто-нибудь, не понявший.

А другой, подумав, скажет: «А ведь и правда!»

Умный был ты, старшина, к тому же еще и образованный, но узнали мы об этом чуть позже.

Ну а немцы? Как чувствовали себя они, особенно когда их окружала толпа?

Они сжимались. Сказать «подтягивались» — мало. Конечно, подтягивались, но еще — напрягались, напружинивались, замолкали вовсе, ни слова не произнося, понимая, что всякое немецкое восклицание может обернуться против них.

А работали гораздо скорее, без устали, словно нарочно изнуряя себя. Отстранившись от мысли, что это немцы, следовало признать, что их работа была ударной и поразительно образцовой.

Толпе, конечно, нельзя было угодить, ведь она менялась, как вода в нескорой реке, да и не за тем приходили сюда люди, чтобы восхищаться расторопностью пленных врагов, но я-то видел немцев каждый день, и не один час, и, будучи не очень сведущ в работе взрослых, понимал, как старательно они вкалывают.

А еще я видел их опущенные глаза, их покорное терпение и странную, непонятную мне готовность.

Они сжимались в окружении толпы, но, удивительно, были при этом готовы еще к чему-то намного худшему.

Немцы не смотрели по сторонам, не вглядывались в лица людей, пришедших сюда, а старательно вкалывали, понимая, что это единственно возможное в их положении — в конце концов, они под охраной и им ничего другого не дано, как работать, и, значит, делать это надо не просто хорошо, а отлично и даже превосходно, и только так можно если и не искупить свою вину, то примирить с собой этих немощных стариков и старух да слабых женщин.

Однако их тайная готовность понадобилась.

В те благословенные дни моего бедного детства не было телевизоров, фильмы шли месяца по два, а по радио мы слушали только голос диктора Левитана да русские народные песни хора Пятницкого, — так что по выходным народу хватало времени окучить картоху на загородном участке, изготовить немудрящий обедец, да еще и просто по городу пройтись, без всякой определенной цели — и вот люди в воскресенье приходили на немцев поглядеть.

Скоро, правда, это кончилось, наверное, начальство пришло к соображению, что возбуждать немцами местное население ни к чему, и так народ от захватчиков настрадался, пусть уж лучше хоть по выходным-то пленники у себя в лагере подметут да помоются, но первые два-три воскресенья наши подневольные работники стояли, как в будни, на коленках да забивали известняк в песчаную подушку.

Понятное дело, чем больше народу разглядывало их, тем большее витало в воздухе напряжение, тем чаще отпускали реплики граждане, собравшиеся сюда, тем скорее передвигался вдоль шпагата раскрасневшийся старшина — всегда, между прочим, один и тот же.

— Люди! — уговаривал он. — Да проходили бы вы отсюда! Ну, что тут смотреть-то! Разве мало у вас дел?

— А ты чё их защищашь-то? — отвечал какой-нибудь ветеран первой мировой войны с хилой ощипанной бороденкой и черными угольками недобрых глаз. — Авокат нашелся!

— Да какой я адвокат? — оправдывался сержант. — Я сам с ними воевал, ранен как следует — вишь нашивки! Но чё глядеть-то? Работают! Потому как в плену!

— В плену! — ворчал старик. — Знал бы ты, боец, их-то плены!

Споры эти получались никчемные, старшина только охранял немцев и не хотел неприятностей. Вот и все.

Да не уберег.