Альберт Лиханов - Лежачих не бьют

В то последнее воскресенье, когда немцев привезли мостить нашу улицу, народу гоже собралось порядком, громкоголосые волнения возникали то в одном углу, то в другом, и старшина наш скорым шагом переходил и туда, и сюда, уговаривая людей, будто какие узелки развязывал. После него шум притихал.

Но, видать, только разговоры. Не чувства.

Едва отошел сержант от угла, ближнего к ряду, где шло мощение, в немцев вдруг полетели камни. Те самые куски известняка с острыми краями. Сержант от этого угла как раз отходил, был к нему спиной и не мог видеть, кто это сделал, а обернулся, когда кто-то из немцев вскрикнул. Это крикнул тот большой, со здоровыми кулачищами, который в прошлый раз защитил меня. И вскрикнул-то он негромко, но сержант обернулся, побежал в угол.

Там две тетки держали за рукава голубой рубахи мальчишку лет, наверное, четырнадцати.

— Двое еще убежали! — громко говорила одна. А вторая, обращаясь к мальчишке, все повторяла:

— Вы что, дураки? Ведь посадют же, посадют!

Мальчишка был худенький, белобрысый и на вид совершенно безобидный. Стоял перед сержантом, свесив голову и, похоже, уже смирившись с неведомым грядущим наказанием.

Сержанта, наверное, убила эта покорность, ведь ему же теперь предстояло что-то сделать — забрать этого барашка, а потом ему где-нибудь обреют голову и пустят в печальное серое стадо, где ничего хорошего уже не увидать.

И сержант в отчаянии повысил голос. Да он просто крикнул, поворачиваясь вокруг себя и обращаясь ко всей толпе сразу:

— Люди! Но ведь у нас! У русских! Есть правило! Забыли! Лежачих не бьют!

Можно было предположить, что толпа как-то там устыдится, примолкнет, начнет расходиться. Наоборот! Она зашевелилась и, кажется, стала плотнее.

Кто-то крикнул:

— А они?

Еще один голос добавил:

— А нас? А наших?

Толпа стала сдвигаться, сходиться к мальчику и сержанту, и я сразу сообразил, что она не хочет отдавать пацана в голубой рубашке, что она заступается за него и что эта толпа, конечно же, совершенно права — мало, что ли, наших солдат иогибло в войне с этими немцами, так теперь еще и мальца отдать?

А сержант все повторял, громче и громче. Просто кричал:

— Лежачих не бьют! Лежачих не быот!

И вот здесь к сержанту приблизился большой немец. Мальчишки точно угадали: кусок известняка попал ему прямо в бровь, а это кровавое местечко, и поллица этого немца было в крови. Она лоснилась на солнце — половина лица красная, а половина белая.

Толпа немного всколыхнулась. Первые ряды отшагнули назад, а задние, наоборот, напирали.

Длинный немец стоял напротив сержанта, махал ладонью на мальчика в голубой рубахе и повторял что-то по-немецки. Наконец отыскал похожее русское слово:

— Опусти!

— Не могу, — ответил охранник. — Не полагается!

А сам стоял от мальчика шагах в трех и вовсе не старался его захватить. Тогда немец толкнул мальчика в плечо и сказал ему:

— Цурюк!

Тот ничего не понял, только поднял глаза на окровавленное лицо врага и, кажется, вздрогнул. Тогда немец подтолкнул его, и мальчишка наконец понял, что надо бежать. Но он не побежал. И правильно сделал. Потому что и сержант за ним не побежал, а мог бы. Охранник отвернулся и смотрел на толпу, которая враз расслабилась и обмякла.

А большой немец с окровавленным лицом пошел навстречу толпе, повторяя:

— Verzeien sie! Verzeien sie!

— Поняли? — крикнул сержант толпе. — Он у вас прощения просит.

А большой немец шел по песку вдоль шнура, натянутого для ровности, и повторял одно только слово:

— Ферцайн зи!

Толпа тотчас поредела, будто ей было неловко от этого извинения, ведь досталось-то немцу!

Пленные подошли к нашей калитке, и тут их прорвало. Они загоготали, как стая разбушевавшихся гусей, а сержант, заприметив меня, улыбаясь, обошел их и приблизился к калитке.

— Спорят! — объяснил он, хотя я ни о чем его не спрашивал. — Один прощенья просил, так другие с ним не согласны…

Сержант вздохнул и покачал головой, будто он воспитатель в детском саду, а малыши его расшалились отчего-то и никак успокоиться не могут. А воспитатель-то был моложе своих пленников. И лицо в веснушках. Мальчишка еще, хотя говорил толпе, что воевал и ранен.

— Взрослые-то дома? — спросил он меня неожиданно. — Мама, например. Видишь, как этому Вольфгангу зазвездили. А у меня ничего нет. Его бы водичкой хоть обмыть. Тряпицу какую ни то!

Я кинулся домой, потребовал тряпицу и воду. Но мама, когда разобралась, меня остановила. Минуту о чем-то размышляла, переспросила:

— Кровь, говоришь? Мальчик в голубой рубахе?

Потом посмотрела на свои руки, будто только что их заметила, пошла к рукомойнику и стала их старательно мыть. Достала с полочки маленький пузырек, я знал — там перекись водорода, такая жидкость, кровь останавливает — для меня же чаще всего этот пузырек и предназначался.

Потом оторвала кусок чистой тряпки. Нацедила и две бутылки воды из ведра.

Бабушка, наблюдавшая эти действия, спросила:

— Ты чё удумала?

— Помогу человеку, — ответила мама.

— Вчера с ухватом гналась, а сегодня? пробурчала бабушка.

— Вчера, — глубокомысленно ответила мама, — он был немец, а сегодня — раненый.

Из калитки мы вышли опять втроем. Точнее, вышли мы с мамой, а бабушка стояла в растворенном проеме.

Я шагал впереди с бутылками, полными воды, мама с пузырьком и тряпицей.

— Ну-ка, — весело, будто заправская какая медсестра, даже не сказала, а прикрикнула она, появляясь на поляне перед калиткой. — Кто тут раненый?

Немцы, сидевшие на земле, дружно вскочили, но первым среди них большой Вольфганг, а мама остановилась перед ним в растерянности, ведь она была намного ниже его и, если бы даже подняла руки вверх, едва достала бы до носа.

Сержант, бывший неподалеку, быстренько подскочил и стал что-то объяснять большому немцу. Тот не понял с первого раза, — похоже, веснушчатый охранник неправильное слово называл, и тогда старшина жестами показал ему: вставай, мол, на колени. Большой немец сказал «О-о!» и послушался. Остальные отошли на несколько шагов и наблюдали за мамой, да, наверное, и за мной.

А мама меня восхитила. Была ведь она медицинской лаборанткой, рассматривала в микроскоп человеческую кровь, выясняла, здоров человек или болен, ну, со мной, конечно, без труда управлялась, если я ногу или руку порежу, но я никогда прежде не видел ее за настоящей медицинской работой.

Взяв у меня бутыль, мама решительно и резко смыла запекшуюся кровь с половины лица этого Вольфганга, потом добралась и до брови, осторожно и небольно потрогала вокруг, намочила кусочек чистой тряпки перекисью водорода, одной рукой ухватила немца за затылок, а другой несильно, но крепко приложила перекись.