Альберт Лиханов - Лежачих не бьют

Пленный крякнул негромко, но и только. А мама между всеми этими своими манипуляциями над лицом больного немца несколько раз повторила:

— Значит, Вольфганг?

Потом ворчала:

— Вольфганг!

А немец негромко ей отвечал:

— Я! Я! — Дескать, «да».

Не оборачиваясь ко мне и не отрываясь от дела, мама спросила меня негромко:

— Это он в тебя стрелял?

— Да ты чё! — так же негромко ответил я. — Он меня защищал.

— А стрелял который?

— Ма-ам! — просил я ее забыть.

— Ты говорил в майке. А они все в майках.

— Не надо, мам!

Она ничего не ответила. Будто задумалась надолго. Закончила свои манипуляции. Кровь из брови Вольфганга больше не текла. Осталась лишь розовая царапина. Мама так и сказала старшине:

— Царапина. Глубокого рассечения нет. Зашивать не надо.

Всю эту операцию мама провела стоя, неудобно склонившись к голове пленника. А немец стоял на коленях — и руки по швам.

Наконец-то мамино напряженное лицо, с которым она работала, разгладилось. Она улыбнулась и сказала:

— Вольно! — и добавила совершенно мне непонятное: — Вольфганг Амадей Моцарт!

И этот большой немец опять сказал:

— О-о!

А остальные пленные, стоявшие полукругом, оживились, загоготали и вновь зааплодировали, как тогда.

Вот тут-то мама сильно смутилась.

— Вы чё! Вы чё! — запричитала она, резко повернулась и быстро пошла к калитке. Хорошо, что бабушка посторонилась и дала ей дорогу, а то бы мама ее снесла.

— Данкешён! Данке! — кричал вослед нам Вольфганг какой-то Амадей, и я попробовал догнать маму, чтобы спросить, кого она имела в виду. А услышал, как мама говорила:

— Дура! Ну, дура!

Ясное дело, про себя.

Вольфганг Амадей Моцарт оказался великим композитором, и не немцем, а австрийцем. Впрочем, потом выяснилось, что и Гитлер — австриец, а в общем-то все они — и австрийцы, и немцы — говорят по-немецки.

Моцарта иногда играли по радио, и я, прислушиваясь теперь к музыке, понимал, что это был нежный человек, любил нескорую жизнь, скрипки и клавесин, сочинял печальные мелодии. Со временем, бывало, услышав, что сейчас будет музыка Вольфганга Амадея, я особенно внимательно вслушивался в сдержанные звуки, отыскивая связь того Вольфганга с этим, пленным, и собираясь понять, что хотела сказать мама, вдруг помянув ни с того ни с сего такого далекого от нас композитора, но так ни до чего и не мог додуматься.

Пришлось маму прямо спросить. И она очень даже интересную историю рассказала. Когда ей было лет, может быть, шесть и она с родителями жила в северном городе Архангельске, который, кроме северности своей еще и морской порт, куда приходят иностранные корабли, гуляла она за ручку со своей еще бабушкой, давно умершей. Была девочка нарядно одетой и, наверное, весьма симпатичной, как все маленькие дети, — многие взрослые улыбались ей и даже оглядывались на нее, и вот тут вдруг навстречу им несколько высоких — до неба! — дяденек, и на плечах и спине у них такие широкие как бы воротники с полосками, признак моряка, и тут один из них наклоняется к этой маленькой девочке, моей будущей — через много-много лет! — маме, и дарит ей конфетку в яркой обертке. Он что-то такое говорит не по-русски, мама этих слов, конечно, не помнит, но хорошо помнит, что обертка этой конфетки не походила на все другие конфеты: не фантик, с двух сторон закрученный или сложенный аккуратным уголком. Конфетка была круглой, и обертка оказалась круглая, золотая, и на ней был нарисован молодой мужчина в белом парике. Конфетку маленькая мама, конечно, съела, а фантик сберегла, и бабушка — ее бабушка — объясняла ей, что это великий австрийский композитор Моцарт. Мама сказала мне, что написано это имя было по-немецки и карандашом, быстро — вот как крепко запомнила! — написала мне это слово: «Моzаrt».

Я, конечно, стал допытываться, где же теперь эта обертка, но мама ответила, что потерялась, когда они переезжали из того самого города Архангельска в наш нынешний город.

— А может, я и сама выбросила, — сказала она, задумавшись. — Когда дети вырастают, их драгоценности меняются. А жаль.

Мне тоже было жаль. Я бы сейчас с удовольствием посмотрел на картинку из давних времен, когда моя мама была даже меньше меня, хм!

Она же, развспоминавшись, сказала, что считает тех моряков немцами, ведь, наверное, у Австрии нет своего флота, раз ее не омывают моря, и если тот немецкий моряк подарил ей конфетку — да какую, с Моцартом! — значит, не все они звери, да и этот большой немец, которого она лечила, вдруг показался ей похожим на того, с набережной в Архангельске, хотя это смешно ведь!

Во-от когда призналась мама!

И вовсе ничего не значит, что Гитлер тоже австриец, как и Моцарт! Их ничего не может объединять! Примерно так завершила она.

Впрочем, она завершила совсем не этим. На мои расспросы мама чистосердечно призналась, что ни разу в жизни ни на какие концерты не ходила, музыку Моцарта не слыхала, кроме, вот как и я, по радио, — да разве это всерьез? — но уверена, что такой красивый человек с золотой обертки плохой музыки написать не мог. И вообще был хороший человек.

— Не зря его убили! — сказала мама, как само собой разумеющееся.

— Как?

— Ну, отравили. Друг его, тоже музыкант. И звали его Сальери. Ну, да это ты еще у Пушкина прочтешь. Классе, наверное, в седьмом.

Но мне уже немедленно захотелось в библиотеку поскакать.

— И еще, — сказала мама, — он написал такую траурную музыку, ее исполняют на похоронах, ну, ты скажи, забыла, как называется. Так вот он написал ее по заказу какого-то богатого господина. Но играли ее по свеженьким нотам на его собственных похоронах. Представляешь?

Я, конечно, не представлял. Но мне зато понятно стало, почему мама себя дурой обозвала. И еще стало понятно, что Моцарт за Гитлера не отвечает. Хотя вот ведь убил же кто-то хорошего человека!

Между тем на городок наш обрушился зной. Я-то думал, что эта небесная благодарность вышла нам за зимнюю стылость, измерзшие ноги, за носы, ошпаренные морозами в невыносимо лютые холода. Но вот как-то странно природа нас поощряла: зимой нестерпимые холода, летом — такая же жарища, когда нечем дышать, и единственное укрытие — наш мудрый деревянный дом, бревенчатый, рубленый в лапу, как говорят мастера. Зимой он умел хранить драгоценное тепло, а летом каким-то таинственным способом утешал нас благородной прохладой. Так что едва ли не целый июльский месяц я укрывался в его тишине и покое, много читал, а если и выбирался на улицу, ходил по городу по каким-нибудь своим девятилетним делам, то как бы перебежками, от тени в тень, а, в общем, от дома до дома.

Бегал я, конечно, в городскую нашу библиотеку, быстро осваивал взятые книжки, бежать вновь опять предстояло по жуткой жаре, и я медлил, листал свои немногие домашние книги, среди которых две драгоценности, раззолоченные, как иконы, купленные мамой из последних ее денежных сил у эвакуированных врачей, — Пушкин и Лермонтов в издании Вольфа.