Петр Замойский - Повести

Мы тронулись селом. Возле крайней избы, на бревнах, сидели девушки и парни. Мне показалось, что тут сидит и она, в самой середине. Обернувшись к Игнату, я шепнул:

— Давай, гони!

В город вызвали много старост и писарей. Так и мелькали люди с бляхами на груди, как с медалями. Несколько писарей из нашего брата — инвалиды.

Едем обратно. Уже стемнело. Мысль о том, что надо обязательно заехать, не давала мне покоя. Хотя бы мельком увидеть ее, передать эти письма, а в них все сказано. А прочтет она их тогда, когда я уже буду далеко. На всякий случай, купил флакончик духов «Фиалка». Если не возьмет, оставлю где‑нибудь, после найдет.

Но как мне уговорить Игната заехать и остановиться? Много причин я придумывал, и все они шаткие. А Игнат гнал и гнал лошадь. Видимо, он решил хоть к полуночи, а быть дома. И вот осторожно начинаю ему намекать, что все равно мы не доедем, ночь темна, дезертиры, чего доброго, набросятся и отберут деньги, которые он получил для солдаток. Лучше будет, если мы в Горсткине заночуем у моих, тут я поперхнулся, хотел сказать «родных», — у моих знакомых.

— Нет, домой! — упорно твердил Игнат, то и дело ощупывая под собой объемистую суму с деньгами.

Видя, что ничем его не проймешь, я надумал пустить в ход раненую руку. Как только лошадь брала крупной рысью, я вскрикивал, охал, подносил руку ко рту, дул на нее, морщился. Делал это так, чтобы Игнат обязательно заметил. Наконец он не утерпел и спросил меня:

— Ты что?

— Руку забередил. И от тряски ей плохо. Потише надо ехать.

Он поехал тише, что и нужно было. Но тихо тоже можно ехать всю ночь. Подъезжая к Горсткину, я уже смелее заявил:

— Обязательно надо руку перевязать. От ушиба открылась рана. Может наброситься антонов огонь…

Я не предполагал, какое могучее действие произведут на него эти слова. Он даже лошадь остановил и с испугом посмотрел на меня.

— Заедем, заедем, — торопливо сказал он и хлестнул лошадь.

Если бы он был повнимательнее, то заметил бы, что я, несмотря на сильную тряску, не охаю, не подношу руку ко рту и не дую на нее, а сижу как ни в чем не бывало. В голове только одно: «Увижу, увижу».

Как и в прошлый раз с Андреем, нас так же встретила беззлобным лаем чуть видимая в темноте собачонка. В окне мелькнула тень, кто‑то заслонил свет, вглядываясь в улицу. Послышался скрип двери, и на крыльцо вышла женщина. С радостно бьющимся сердцем я почти подбежал к ней.

— Это мы приехали.

— Кто вы? — не узнала меня Арина.

— Прошлый раз заезжали. Ну… раненый Петька…

— А–а, угадала теперь. Ночевать, что ль?

— Ночевать, — подтвердил я, хотя с Игнатом еще об этом и не говорил.

Мы с Ариной вошли в избу. На лавке сидел бородатый, кривоглазый человек с густыми бровями. Я поздоровался с ним. Оглянулся и весело, смело спросил:

— Девки на улице?

— Скоро придут.

Снимая шинель, еще спросил, как человек у них бывавший:

— Чай пить будем?

— Будем, — ответила Арина.

— Какой гостинец я тебе приве–е-ез, — протянул я и нарочно долго вешал шинель на гвоздь. У меня сразу загорелось лицо.

— Гостинец мне? — удивилась Арина. — За что?

— Молоком поила меня? Поила. Э–э, не отказывайся. Готовь самовар, а там увидим. Или давай я поставлю. Что? — не сумею! Дома я всегда ставлю. Эка хитрость…

И вот пока она возилась с самоваром, я все говорил и говорил с нею: что видел в городе, что случилось у нас в селе, и уже напоследок торжественно объявил самое главное:

. — Теперь я… сельский писарь!

Я видел, что она очень обрадовалась.

— Ну, слава богу, дело нашел.

— Нашел, тетка Арина. Семь рублей в месяц да пенсии восемь с полтиной. Избу весной буду переделывать. Пятистенку хочу, как у вас. А там… — и я едва не сказал: «женюсь на Лене», — и двор переделаю. Мне старший брат поможет. Он писарь в штабе полка. Вся семья — писари, — похвалился я, — и отец грамотный, на клиросе поет, — вознес я кстати и нашего нелюдимого отца. — Мать очень простая. Последнюю рубашку с себя снимет и отдаст.

И всех я в своей семье перебрал, и все оказались хороши.

— Ох, какая у вас большая семья, — сказала она, как и в тот раз.

Я спохватился: зачем сказал? Но тут же нашелся:

— Где же большая? Три брата на войне, четвертого вот–вот возьмут. Останется нас три брата да две сестры. Всего семь. Кончится война — разве братьев дома удержишь? Кто отделится, кто на сторону уйдет. Сестры замуж. Вот и вся семья.

Так вгорячах разогнал я весь «содом», как когда‑то говорила мать.

Что‑то Игната нет. Вышел на улицу. Староста сидел на возу и спокойно покуривал. Лошадь не распряжена, только чересседельник опущен. Она ест овес.

— Игнат, что ты сидишь?

— Перевязал, что ль? — спросил он. — Ехать надо.

Вопрос его ошеломил меня. Оказывается, он ждет.

Ну, нет!

— Видишь ли, Игнат, перевязку сделать — не папироску выкурить. Без горячей воды не обойдешься. Рана открытая. Мало ли в нее пыли может набиться! Антонов огонь прикинется…

— Не дай бог, — перебил он, не дослушав.

— То‑то. Самовар я уже заказал. Слезай, чайку попьем и руку перевяжу.

Он нехотя слез с телеги и пошел за мной. Мы уже дошли до крыльца, как вдруг он спохватился и во всю мочь побежал к телеге. Обратно вернулся, тяжело дыша.

— Чуть–чуть не забыл, — показал он мешок с деньгами. — Вот бы тюрьма где.

«Ага, вон что нагоняет на него страх». Полушепотом говорю:

— Хозяйка невзначай промолвилась. Слышь, дезертиры пошаливают в долке. Как спустишься от барского имения к кустам, они тут как тут.

Игнат крепко прижал мешок к груди, а я продолжал:

— Только старуху не спрашивай. Знаешь, начнет она, как, что да почему боитесь…

— И ты не говори.

Я — могила. Вот еще думаю, Игнат, ночевать так и эдак нам резон. Кто нас гонит в темь? Оберут, убют…

— Да, — оглядываясь, промолвил староста, — надо переночевать. Держи мешок, я управлюсь.

Игнат затащил телегу под навес, открыл ворота, увел лошадь во двор. Я стоял с мешком чужих денег. Й удивительно: мне вдруг стало страшно. Так и казалось, вынырнет из‑за угла кто‑то мохнатый в тулупе, набросится и задушит. Как Игнат, я крепко прижал к груди сумку с деньгами.

Облегченно вздохнул, когда вернулся староста. Он не без тревоги спросил:

— Сумка дела?

— Будь она проклята. Страху сколько!

Игнат даже обрадовался.

— Поверил? А то небось смеялся, как я побежал к телеге?

На крыльцо вышла Арина, глубоко вздохнула и во всю силу легких закричала:

— Елька–а, Са–анька!

Я подумал: «Разве девки услышат? Еще неизвестно, где они. Может, на другом конце улицы». К моему удивлению, с противоположной стороны звонко ответили:

— Иде–ом!

Женщина ушла. Игнат тоже пошел, а я задержался. Мне хотелось украдкой, при свете лампы из окна, посмотреть на Лену. Скоро возле мазанки послышался шорох, потом показались девки. Первой торопливо шла Санька, грызя подсолнухи, за ней, чуть вразвалочку, Лена. Вот она… моя Лена. Моя? Да, я уже привык мысленно быть с нею, считать ее своею. Как она хороша показалась мне в луче света из окна. Словно молния ее осветила. И сердце вновь забилось и в ушах чей‑то голос: «Она, она».