Петр Замойский - Повести

Подождав, пока пройдет волнение, я причесал волосы и с замиранием сердца открыл дверь в избу.

— Долго–долго пропадаете на улице, — проговорил я, подавая Лене руку. — А мать беспокоится, охает — г не домовой ли, слышь, утащил сразу двух сестер.

— Никто нас не возьмет, — крикнула Санька. — мы вон какие! — и она сжала кулаки. — Всыплем.

— Ты всыплешь, — сказал я, — а вот Лена, пожалуй, и руку не поднимет.

— Небось, — ответила Санька, — в тихом омуте, знаешь…

— Знаю, черти водятся.

Сказал и внимательно посмотрел в сине–голубые, чистые глаза Лены. Очень она близко от меня. Вот вся тут. Слышу ее дыхание, чувствую ее тепло и еще что‑то такое девическое, неузнанное, таинственное, как молодой лес.

Сели чай пить. Сел и кривой старик. Это — дядя Лены. Лукавое, хитрое у него лицо, но и он как‑то стал мне симпатичен.

Вынув из мешка пшеничный пирог и колбасу, я положил их почему‑то именно перед дядей.

Не в пример прошлому разу я чувствовал себя смелее. Я много говорил и, как бы сказала мать моя, «чудил», смешил всех. Я боялся замолчать. Знал — замолчу, произойдет резкая перемена в настроении, и я уйду в себя. Нет, только не молчать. Откроюсь, распахну всего себя, пусть Лена видит, каков я. Надо чем‑то брать: ведь не веснушчатым же своим лицом, не рукой, на которой нет каких‑то фаланг.

Но это все хорошо, а когда же я с ней поговорю? Где? Скоро лягут спать, а утром ехать. Даже письма не сумею передать.

— Девки, несите соломы, — сказала мать, когда все напились и опрокинули чашки вверх дном, — на полу стелите.

В сени за соломой вышла Лена. Я быстро вынул папиросу и тоже вышел — как бы покурить. Лена уже шуршала соломой в темноте.

— Помочь тебе? — говорю ей.

— Сама управлюсь.

Подхожу ближе, она перестает шуметь. У меня спирает дыхание.

Лена, — почти шепчу ей, — мне тебе слово надо сказать.

— Скажи.

— Где же нам поговорить?

— О чем говорить‑то?

— Я скажу, о чем. Только ты… не подумай плохого. Обязательно надо тебе сказать… Ты где будешь спать?

— В этой избе на кровати.

— Одна?

— С сестренкой.

— Так вот, Лена, можно, если я приду и сяду к тебе на кровать?

Молчит.

— Сестренка не проснется?

Молчит.

— Мать не услышит?

— Мать в той избе будет.

— Неси солому! — чуть не вскрикнул я.

Ног под собой не чувствуя, я вышел на крыльцо.

Взглянул на небо. Очень ярко светили высокие звезды. Падающие то и дело, прочерчивая тьму молниями, сыпались, как овес из ковша. Они гасли где‑то за гумнами, за селом.

— Простудишься после чая, — послышался из сеней голос Арины. — Иди, вам Елька на полу постелила.

«Елька постелила!» — это звучит как лучшая музыка.

В сенях я столкнулся с Игнатом.

— Что же ты руку не перевязал? — вспомнил он.

— Э–э, забыл. Доеду как‑нибудь.

Лена укладывала сестренку, что‑то говорила ей. Теперь Лена была без платка, и я то и дело поглядывал на нее, на круглую небольшую голову, на почти расплетенную косу.

— Закрой глаза и спи, — сказала она сестренке. — Гасить огонь? — обернулась она и посмотрела на меня. Лицо ее немного раскраснелось, пряди волос упали на лоб.

— Да, гаси, Лена.

Тьма в избе. Тихо. Чуть скрипнула кровать. Слышу, как Лена начинает раздеваться. Легкое потрескивание и шорох. Она расстегивает кофту. Что‑то белое мелькнуло. У меня часто забилось сердце. Она легла, вздохнула. И стало совсем тихо…

Почудилось, что прошло уже много времени и она уже уснула. Хочу встать, подойти. А вдруг Игнат проснется? Глаза привыкли к темноте. В избе словно туман, освещенный мерцающими звездами. Кровать ее будто рядом стоит, только руку протянуть. Тихонько сбрасываю с себя шинель, приподнимаюсь… шорох соломы оглушителен. Опять лежу, и вечностью кажутся минуты. Хотя бы кашлянула, дала знать, что не спит. Вдруг подойду, а она спросонок вскрикнет!

Что‑то всколыхнуло меня, и я, уже не раздумывая, встаю и на цыпочках иду к ней. Вот и кровать. Лена лежит лицом к сестренке. Затаив дыхание, нагибаюсь над ухом, хочу что‑то шепнуть, но в глазах вдруг мутнеет, голова кружится, и я едва не падаю… Спит она или нет? Рука моя тихо дотрагивается до ее волос. Пусть спит, так лучше. Я всю ночь буду сидеть возле, слушать ее дыхание…

— Леночка, — шепчу я, низко склонившись над ее ухом, сдерживая дыхание. — Ты спишь?

Она громко передохнула и совсем затихла. Полуобернув ко мне лицо, спрашивает:

— А ты что не спишь? Скоро утро.

— Еще не скоро. Я посижу с тобой. А ты спи, я не помешаю. Мне, ей–богу, не спится. Я караулить тебя буду.

— Надоест.

— Леночка, не надоест. Всю жизнь вот так и просидел бы возле тебя.

— Чудной ты! Какое же слово ты хотел мне сказать?

— Большое, Леночка. Выговорить вот его сразу не сумею. Я тебе два письма написал.

— Не получала.

С собой привез. Фамилии твоей не знаю.

Она тихо смеется. И верно, смешно!

— Скажи, как фамилия?

— Не скажу, — и опять смеется. — Чудной!

— Все равно узнаю. Ты мне письма присылать будешь? — и я низко склоняюсь над ее лицом.

Она долго молчит, закрыв глаза. Еще раз спрашиваю, и она медленно отвечает:

— У–ви–жу.

Что же еще ей сказать! Разве все сразу? Нет, нет. Пусть из писем узнает. Но их надо передать. Духи тоже. Они у меня в кармане шинели. На цыпочках подхожу к постели, мимоходом слушаю, крепко ли спит Игнат, и достаю флакон.

— Леночка, тебе подарок из города прислали.

И я подношу к ее глазам флакончик. Она едва видит его во тьме. Берет, догадывается и, не открывая, нюхает. А я, боясь, что она отдаст мне его обратно, немного отодвигаюсь.

— Кто прислал?

— Чудак один, — отвечаю я, — парень лет двадцати двух.

— Не знаю такого.

— Знаешь. Он с приметами.

— С какими?

Хотел сказать: безрукий, веснушчатый, но она сразу догадается.

— Одна в нем примета: влюбился он в тебя и скоро… с ума сойдет.

— Не знаю такого.

— Да что же, тебя разве никто не любит?

— В городе? Нет.

— А… тут… в селе? — спрашиваю я с замиранием сердца.

Не скоро отвечает она, и лучше бы не отвечала:

— Есть.

В горле у меня пересохло. Хотел спросить, кто он, но не все ли равно?

— А… ты… его… любишь?

Она не отвечает. Я подсаживаюсь снова к изголовью, смотрю ей в лицо. Глаза открыты, она смотрит вверх.

— Любишь его? Леночка, скажи…

— Зачем тебе? — тихо говорит она.

— Да ведь я… эх… Из писем все узнаешь.

— Влюбился? — спрашивает она просто и даже холодно.

— Лена, — шепчу я, и спазмы сжимают мне горло.

— В своем селе девок много.

— Их везде много, — почти сквозь слезы говорю я.

Мы снова долго молчим.

— Иди‑ка, ложись спать… Не тревожь себя…

Я вздрагиваю от испуга и радости: она тихо и нежно проводит по моей спине ладонью.

— Хорошо, хорошо, Лена, пойду спать. Слушаюсь тебя. Но ты не забудь, — хотел сказать, что «я тебя люблю», язык не повернулся, — не забудь ответить на письма.