Петр Замойский - Повести

Тридцать с лишним подвод растянулись по улицам. День морозный, солнце в рогах. Много матерей, сестер, девок. Мы со старостой пробираемся вперед, в головные. Нам надо приехать первыми, чтобы доставить воинскому списки. Вглядываюсь в седоков, мимо которых едем, некоторым киваю. Играют гармоники. Проезжаю мимо подводы Гагариных. Правит Николай. В передке саней сидит Макарка в тулупе. Перед ним что‑то прикрытое сеном, вероятно, свиная туша. Через несколько подвод — Ванька Павлов с отцом. Мы встречаемся взглядами. Ванька хмурый. Знают ли они с Макаркой, что у меня в кармане письмо врачу? Да, мы добьемся, чтобы их обязательно взяли.

— Трогай! — кричит Игнат старосте третьего общества, когда выехали за село.

Тот ударил лошадь, снежные комья рванулись из‑под копыт, и весь поезд пошел рысью с песнями, гармоникой туда, где за сорок верст ждут рекрутов.

Мы с Игнатом сидим в избе у Лены. Приехали поздно. Лена, разбуженная матерью, торопливо оделась и поставила самовар. Мы уже отогрелись в тепле. Игнат вспоминает, как прошел день, как проводили рекрутов. Поглядывая на Лену, я отвечаю невпопад. Лицо у Лены еще заспанное, но это уже не та Лена, которую я видел в первые приезды. Тогда она смотрела на меня безразлично, как на проезжего, а сейчас оживлена, суетлива. Мы с ней молча переглядываемся.

Как она хороша! И этот взгляд — строговатый, чуть скрытный, но мне уже родной. Да, я сжился с мыслью о том, что она — моя. Сколько невысказанных слов у меня для нее, сколько ответов ее сочинил сам для себя. Вдруг всего этого не будет? И она останется только в моих мечтах, в радужных думах? Нет, я употреблю все свои силы, напрягу всю волю… Она для меня та единственная, которая обязательно должна была встретиться в жизни. И вот встретилась!

Оттого, что я сейчас вижу ее не в мечтах, а наяву, и оттого, что слишком переполнен нежными к ней словами, — чувствую, что ничего подходящего не скажу ей.

За столом нас четверо. Брат Костя с женой и обе сестры ее спят. Спрашиваю Лену о брате. Мне хочется слышать ее голос, всмотреться в ее чистые голубые глаза, чтобы надолго, навсегда запомнить их.

— Брат совсем пришел?

— На поправку, — тихо ответила она.

— Сильно ранен?

— Пуля вот сюда, а вышла вот, — она обернулась ко мне, отвела косу, показала на шею, потом провела пальцем над ухом, чуть сдвинув волосы.

Я невольно представляю, что значит «вышла».

— Слышит хорошо?

— Одним ухом только.

— Теперь твой брат никогда не будет серчать на людей. Если ему будут говорить хорошее, он подставит правое ухо, если плохое — левое.

Я вижу ее улыбку. Лицо ее преобразилось, улыбка открыла ровные зубы.

— Лена, ты хорошо смеешься.

— Ну?

— Ей–богу. Зубы у тебя… как овес… белые. Ты их чистишь?

— И не знаю, как это… чистить. А ты? Ну, покажи.

Я вздохнул.

— Нет, не покажу, Лена.

— Я и так их видела. Они у тебя… ты, видать, влюбчивый… редкие.

— Правда, Лена, и редкие, и влюбчивый. Что мне теперь делать, не знаю.

Игнат и Арина сидят рядом, разговаривают. О чем говорят, мне дела нет. В избе тепло, лампа льет тихий свет, а на улице мороз и, кажется, поднялся ветер — слышно, как бросает снег в замерзшие стекла.

— Небось есть зазнобушка, — проговорила Лена, наливая мне чай.

— Есть.

— Крепко тебя любит?

— Надо бы крепче, да некуда.

— Вот и женись на ней.

— Ой, Лена, ей–богу, женюсь, — прошептал я, оглянувшись на Игната и Арину.

— На запой меня позовешь? — засмеялась она.

— Обязательно.

— Когда запой?

— Когда сама захочешь. Лучше к весне… Ты все меня да меня, а у тебя кто‑нибудь есть на примете?

Украдкой посмотрев на мать, которая совсем не слушала, что болтает ее дочка с солдатом, Лена ответила тихо:

— Есть.

У меня дрогнуло сердце. Отодвинул я чашку и уставился на Лену, и уже не своим голосом решился спросить:

— В вашем селе?

— В чужом.

Мне уже легче стало. Все‑таки не в своем…

: — Давно с ним знакомы?

— Не совсем давно.

— И он… хорош?

— Так себе. Глаза вострые.

— На войне был?

— Побывал.

— И… замуж пойдешь?

— Пока не сватал.

— А говорил тебе, что любит?

— Письма слал.

— Письма? — удивился я и замолчал: «Вон что! Значит, не один я шлю ей письма». — Отвечала?

— Два или три послала. Пей, остынет, — кивнула она на чашку.

— Нет, Лена, что‑то не хочется. Ты скажи, кто он.

Она погрозила пальцем и сказала с упреком:

— Какое тебе дело? И у тебя есть. Сам сознался.

— Я… так. Ты, Лена, не поняла, на кого я намекал.

Она улыбнулась.

— Знамо, я дура. Где уж понять!

— А теперь догадалась?

— Теперь? Сам пойми теперь, — и она снова улыбнулась и покраснела.

— Лена!..

— Ну? — не поднимая глаз, спросила она.

— Этот… из чужого села… случайно… не в левую руку ранен? — едва выговорил я.

— Он стихи мне в письмах прислал, — немного подумав, ответила она.

Ага, стихи! Теперь хорошо ее расспрошу. И не прямо, а так, как начали разговор.

— И ты поедешь с ним в то село?

— Поживем — увидим.

— Как же так? Ведь ты его небось полюбила?

— Вот я тебе… полюблю! — опять она погрозилась.

— А если весной, после пасхи, он приедет сватать тебя, ты как?

— Позову тебя на запой, а хочешь — и на свадьбу.

В это время вмешалась мать. Слишком громко мы начали говорить.

— Свадьба? У кого свадьба? — спросила она. — Не ты ли, Петя, жениться собрался?

— Нет, нет, тетка Арина, мы про других.

— И не надо, — сказала мать. — Время вон какое. Кто знает, что будет дальше.

Тут вступился и староста. Он нарочно развлекал, Арину своим разговором.

— Петька сломя голову не женится. Не такой человек.

— Ужель всю жизнь холостым будет? — удивилась мать.

— Когда себя до настоящего дела доведет, тогда подумает.

— Девок‑то много теперь, — вздохнула Арина и вышла из‑за стола. — Давайте‑ка спать.

Игнат оделся и пошел проведать лошадь.

Пока убирали со стола, я думал о словах Лены. Не верилось, что все это правда. Лена убирала спокойно и даже ни разу не взглянула на меня. А как хотелось спросить ее еше раз… Да не остаться ли мне тут завтра, побыть до обеда, а потом пешком? И еще я желал, чтобы с утра сильнее закрутила пурга, принудила бы нас задержаться.

Долго не мог я заснуть. Несколько раз собирался подойти к ее кровати, неслышно посидеть возле спящей, но не хватало смелости. И так, раздумывая о словах Лены и в то же время вслушиваясь, как за окнами воет ураган, а в трубе гудит на разные голоса ветер, я заснул. И снилось: после ночного наступления, утром, на рассвете, мы снова идем в атаку. Мы настигаем австрийцев. Гремит что‑то тяжелое. Это тяжелое вдруг проносится над нами, вот–вот обрушится. Взглянул вверх. В облаке дыма и огня падает, грохоча, пылающий немецкий самолет… Просыпаюсь. Арина печет блины. Украдкой посматриваю из‑под тулупа. Лена спит. Из‑под одеяла виден ее лоб и брови.