Петр Замойский - Повести

— Лупцевали тогда нас крепко. И мне попало.

«Да мало!» — подумал я и с ненавистью покосился на Филиппа.

— Эх, смутно то время было, — не унимался Филипп, — и сейчас вроде. Как бы чего не зачали! Устал народ от войны, ну, а брат твой что‑нибудь вроде этого…

Я промолчал. Филипп, взяв меня за рукав, осторожно, даже с сочувствием в голосе, прошептал:

— Ежели что… ежели у тебя какие грамотки, книжонки вроде льстивые, прячь их куда подальше. Прямо говорю, прячь. Зайдем вот к вам, а ты их под половицу аль на потолок, аль в трубу…

— Никаких книжонок у меня сроду не было и в глаза их не видел, — ответил я десятскому.

— Ежели спрятать негде, — не отставал он, — препоручи мне. Вот суну их в карман и — могила!

«Кому могила?» — подумал я и усмехнулся.

— Ну, пойдем скорее! Раз урядник требует, прямо на ввезжую надо, — и я повернул было на дорогу вдоль улицы, мимо нашей избы.

Но Филипп снова схватил меня за рукав.

— Зайди, зайди. Мало ли за чем? А то вот что, — зашептал он опять, — может, мне сбегать к Семену и передать ему что там от тебя?

— Что передать?

— Вроде записку аль на словах. Как бы и к нему урядник не заглянул. А ты напишешь: «Спрячь, безногий черт, энти книжки, урядник, мол, придет шарить».

Злобно, уже не сдержавшись, взглянул я на Филиппа и хотел сказать: «Дурак ты, просто Филя! И ума тебе дано от бога как раз по твоему росту. Хитер ты, да не совсем», но вслух сказал, поворачивая к избе:

— Пойду, молочка хлебну.

Как он обрадовался, что я иду домой!

Мать сидела за станком, собралась ткать на рубахи. Я попросил у нее молока. Как и всегда, она напомнила, что теперь «пост, грех», но, накинув полушубок, отправилась в погреб. Словно что‑то вспомнив, я выбежал в сени, пробормотав: «Опять снятого принесет». И уже в сенях ей быстро шепнул:

— Урядник приехал с обыском ко мне!

А вслух тут же громко, чтобы слышал Филипп:

— Сметану не снимай.

И снова быстро ей:

— Пошли Никольку к Семену, пусть ему скажет! — И опять громко: — Ну–ну, накопишь на масло!

Все это я проделал так быстро, что мать даже испугаться не успела. А я, напоследок сердито подмигнув ей, вошел в избу и, пожимаясь от холода, весело сказал Филиппу:

— Родная мать, а воину снятое молоко дает. Мне по инвалидности даже доктора наказали побольше есть сметаны.

Как и всегда, мать принесла мне цельное молоко, и хотя я действительно был голоден, но на этот раз еда не шла в горло. На грудь будто камень навалился. Я посмотрел на мать. Она сидела за станом. Лицо у нее землисто–синее. Испуганными, широко открытыми глазами что‑то моргает мне, а я не пойму.

— Молока хочешь? — спросил я Филиппа.

— Спаси бог, какой грех! Я ведь говею на этой неделе…

— Тогда пойдем, — оставил я недопитое молоко.

При выходе из сеней я совсем неожиданно встретился с урядником. Сзади него шли двое понятых и староста Игнат, который тоже разок был с нами у Семена. Игнат мельком глянул на меня из‑за спины урядника и подмигнул, чуть усмехнувшись. Я догадался: о нем урядник ничего еще не знает, иначе не взял бы его сюда.

— Здравствуй, Петр… как по отчеству?

Урядник хорошо знал меня как писаря двух обществ; знал и отчество, — ведь не один раз он был в нашем селе по всяческим делам, — но тут нарочно забыл.

— Иваныч, — подсказал я.

— В избу можно?

В нашей избе он тоже несколько раз бывал и никогда, входя, не спрашивал «можно ли».

— Днем и ночью всегда вам рад. А где ваш Цербер? — спросил я его о собаке, с которой он никогда не расставался.

— Цербер! — громко окликнул урядник.

Из‑за угла избы выбежал рыжий гладкий кобель и запрыгал у его ног.

Мы вошли в сени. Урядник мельком оглядел их. В сенях в одном углу — солома для скота, в другом — кизяки на полу и всякая рухлядь. На стене четыре соломенных гнезда для кур. Куры — на кизяках.

Завидев входившего урядника с собакой, мать испуганно вскочила, но тут же снова села, припав грудью на стан.

— Здравствуй, хозяйка.

Она что‑то пробормотала дрожащими губами. Тут я вспомнил про Семена и полусердито обратился к матери:

— Мамка, возьми Никольку и уйдите куда‑нибудь. У нас тут одно дело будет. Не мешайтесь!

И незаметно я подмигнул матери. Она догадалась, быстро собралась и велела одеться Никольке. Вслух сказала:

— Я ин пойду к куме Мавре за ситом.

— Иди, куда хочешь.

Мать, взглянув так, будто видит меня последний раз, подошла к двери и, тихо качнувшись, вышла.

Урядник некоторое время сидел молча, оглядывая избу. Одной рукой он гладил жирного пса, исподлобья посматривая то на печку, то за голландку, то на образа. Понятые и староста тоже молчали. В избе было тихо, лишь изредка взвизгивал и урчал пес, которого я почему‑то особенно сейчас возненавидел.

— Петр Иванович, разговор у нас будет прямой. Я сделаю у вас обыск. По прежде чем приступить, хочу напомнить пословицу: повинную голову и меч не сечет…

Он долго еще что‑то говорил, то увещевая, то намекая, то грозя. Я слушал, и в горле у меня пересохло. Наконец он перевел разговор на брата, да и то сначала упомянул о тысяча девятьсот шестом годе, о всех тех событиях, когда в схватке с драгунами пали отчаянные мужики нашего села.

— Вы тогда еще были мальчиком, но тоже замешались в такое нехорошее дело. Но с маленьких мы не спрашиваем… А теперь взрослый… Давно уехал ваш брат Михаил?

— Вы сами знаете, когда.

5 — Что он тут проделывал?

— То есть, как «проделывал»? Брат приезжал в отпуск. Отдохнул, купил сруб на избу, успел жениться, ну, и все прочее.

— Вот это «все прочее» мне и важно. Брат — революционер! Да, да! Вы что, не знаете? Может быть, даже такое слово слышите в первый раз?

— Нет, слово такое я слыхал. Так называют студентов каких‑то.

— Эх, если бы только студентов! Но что ваш брат таков, вам это лучше меня известно. Больше того, он, как их еще называют, демократ–социалист.

— А это что такое? — притворно удивился я.

— В десять раз хуже. Да, да! Как же!

Я пожал плечами, переглянулся с Игнатом, с понятыми. В горле у меня совсем пересохло.

— При чем я тут, Александр Васильевич?

Он погладил Цербера и усмехнулся.

— Мне все известно, писарь. А вам стыдно. Вы — воин, защищали даря, веру и отечество. И вы связались с этими.

— Не связался я с ними и знать их не знаю. Скажите, кто они такие?

— Шайка разбойников. Против престола мутят.

— Эка, — вздохнул я. — Что они, с ума сошли? Неужели и сейчас?

— Именно. В такое время, когда… И вот твой брат… Кстати, в каком он чине? Где служит?

— Зауряд–военный чиновник. Служит в штабе полка.

— Раз до такого чина дошел, значит, с умом.

— Он неглуп. Но он и на фронте воевал как следует. Он не все время в штабе. В тылу не отсиживался, отечества не предавал…