Петр Замойский - Повести

— Догадывался.

— Врете, не знали, — уличила она меня, так как мать никогда мне этого не говорила.

И тут я подумал: «Вот откуда Соня знает каждый мой шаг».

— Так даете руку? Не для обручения, не–ет, будьте спокойны. Вы же… телок!

— А вы… коза!

— Это хорошо. Во мне пружина. Все бы прыгала… Да, почему… вы не обижайтесь… почему не сказали, что собирались у Семена, читали, говорили с братом? Почему? Не верите мне?

Что я ей скажу? Я даже не подумал ее пригласить. А если бы и вспомнил, то вряд ли позвал бы.

— Соня, на это не отвечу.

— Спасибо. Смотрите, какие бублики. Пейте чай, кладите сахар. У моего дьякона или, как вы мягко выражаетесь, дьявола, сахар–чай пока водится. Попы — порода долгогривая, жадная, корыстная. Помните письмо Белинского к Гоголю?

— Да, помню. Кстати, что это, говорят, у батюшки какой‑то переполох в доме?

— Ого! — отступила она. — Уже слышали?

Я рассказал о том, что поведала Мавра. Соня приложила палец к губам и, подумав, тряхнула головой:

— Вот, Петр, за этим и позвала. Очень–очень сногсшибательная новость.

— Так скажите сразу.

— Условие… Дадите руку посмотреть? Не–ет, перевязать, а не любоваться. Ну–ну, испугались. Вам же легче будет. И не стыдитесь меня. Замуж я за вас ; совсем не собираюсь.

— А я и сватать не думаю.

— Словом, объяснились, как у Чехова. Развязывайте бинт. Не хотите? Тогда… не скажу.

— Хорошо, Соня. Будьте сестрой.

И я первый раз даю постороннему человеку разбинтовать руку.

Бинтовала она осторожно. Стояла на коленях, и изредка мы обменивались взглядами, чему‑то усмехаясь.

— Готово! — сказала она, окончив перевязку. — Получите!

— Спасибо, Соня. Вы… вы очень хорошая.

Она удивленно посмотрела на меня.

— Вон как! Хорошая? О, это уже много для вас.

Я покраснел, а она рассмеялась.

— Ничего, не смущайтесь. Со временем научитесь и любезности говорить. А может быть, уже и говорите? Только, конечно, не мне, а где‑нибудь… там, — и она махнула рукой как раз по направлению к тому селу, где жила Лена.

— Рассказывайте, что у батюшки стряслось?

К нему приехали Сабуренков, Климов, Шторх.

Она вздохнула, видимо, жалея, что я перевел разговор на другое.

— Ничего такого.

— То есть как? Вы же писали «сногсшибательная новость».

— Значит, если бы не написала, вы бы не заглянули?

— Соня, да ведь мне запрещен выезд! — смеюсь я, заметив, как она обиделась.

— Запрещен? А я вот снимаю с вас этот запрет. Разрешаю ехать и ходить, куда вздумается.

— Вы что, пристав?

— Свободная гражданка.

— Кто, кто?

— Гра–ажда–анка Свободной России!.. С чем и вас поздравляю.

— Спасибо, но что это, не знаю.

— А то, что вы теперь… гражданин!

— Почетный или какой?

— Простой. Отныне все — граждане. Нет ни дворян, ни крестьян, ни мещан. Все равны.

Что она плетет? Вычитала из романа? Так и есть! Копается в книгах, достает одну. Села, держит книгу, смотрит–смотрит на меня остренькими глазами, и на лице такая загадочная улыбка.

— Так вы, Петр, верно, ничего не слышали?

— Да нет же. Я из избы не выхожу. А что?

— А то, что мы уже… без царя!

Сначала я не понял ее, но она, видя мое недоумение, подтвердила:

— Да–да! Царь… от престола… отрекся.

— Вы что, Соня? — воскликнул я.

— Читайте!

Она вынула газету из книги и подала мне.

Быстро пробежал я пугливое, но торжественное по складу отречение царя в пользу брата Михаила, следом — отречение Михаила — и явственно ощутил, как передо мной словно туча раздвинулась. Тысячи мыслей пронеслись в голове. И снова смотрю в «Сельский вестник», в эту смесь русских слов с церковными:

«А посему признали мы за благо отречься от престола государства Российского».

Шутка сказать: признали за благо отречься от престола!

Соня смотрит на меня и улыбается. А мне от восторга, смешанного с каким‑то опьянением, хочется кричать, выбежать на улицу, бить в колокол. Я отдаю Соне газету и прерывающимся голосом говорю:

— Да, это новость! Теперь понятно, почему у батюшки шум и он обедню перепутал.

— Эти узнали раньше всех. Послушать бы… что теперь они там говорят.

Соня приоткрыла занавеску, хотела посмотреть в окно — стоят ли возле поповского двора повозки, но окна покрыты толстым слоем морозных узоров.

— Соня, доставайте газеты.

— Будьте спокойны.

— Эх, сбегать бы к Семену сказать. И снять с него запрет о невыезде. Смешно, Соня: от безногого человека взяли подписку о невыезде.

Долго мы сидели с ней, всячески предполагая и гадая, что будет дальше…

Домашние уже легли спать. Мой приход разбудил их.

— Тятька и мамка, слушайте: царя свергли с престола! — объявил я им.

— Вон как! — спросонья сказала мать и, кажется, не удивилась. — А тут, Петя, пришли к тебе.

— Кто?

— То‑то кто. Слышь, товарищ твой Павлушка пришел!

— Ку–умушка, Аринушка! — вбежала Мавра и забыла перекреститься. — Чего слыхала‑то я, чего слы–ха–ала!..

Не взглянув на нас с Павлушкой, она прошла к матери.

— Чего ты, кума, слыхала, где? — спросила мать.

— Ведь бают, царя‑то больше нет. Бают, спихнули его.

— Будет зря‑то! — притворно испугалась мать и незаметно подмигнула мне.

— Истинный госпо–о-одь! — запела Мавра. — Кто, слышь, — сам от престола отрекнулся, кто — силком сташили.

Мы переглянулись с Павлушкой. Мавра стоит спиной к нам. Она продолжает рассказывать, радуясь не столько тому, что царя «спихнули», а тому, что она первая разносит эту весть.

На лице матери играет хитрая улыбка. Мать рада, что кума опоздала с таким известием, и хочет ее поддразнить. Нарочно то удивляется словам кумы, то делает испуганное лицо.

— Гляди‑ка, — говорит мать, — ужасть какая. А мы и не знали. И где ты, кумушка, узнаешь все поперед других?

— Я‑то узнаю, кума, — хвалится Мавра, — я со дна моря–окияна… Эва, я на три сажени в земле слышу, что там делается.

И начала сама себя расхваливать. И когда уже подробно рассказала, как священник ругался с Климовым, и как он плакал и сколько они выпили, — «это постом‑то, кумушка!», — мать, пользуясь передышкой, как бы нехотя огорошила ее:

— Про царя‑то мы, кума, еще третьеводни узнали!

— Третьеводни? — отступила Мавра с таким испугом, будто топором на нее замахнулись. — Кто вам, кума, сказать мог? Кто допрежь меня прознать мог?

— Вон Петька, — и мать кивнула на меня.

Только тут Мавра обернулась к нам. Обернулась круто и решительно. На лице ее было столько удивления, обиды, растерянности, что мы с Павлушкой громко рассмеялись.

— Что, тетка Мавра, опоздала? — спрашиваю ее. — Вот тебе и всезнайка! Вот и на три сажени…

— Да от кого? — спросила она. — А–а, — взглянула на Павлушку, — вон от кого. Здорово, родимый!