Петр Замойский - Повести

— Золотой брат… зауряд… — перебил он, усмехнувшись, — только по его шее петля давно скучает.

— Мой брат служит родине.

— Сборище у вас было? — свирепо прошипел он.

— Сход?

Вдруг урядник, этот смирный образованный человек, сын попа, вскочил и, чуть не споткнувшись о пса, заорал на меня:

— Марфутку вертишь? Вола за хвост крутишь? Я с тобой по–человечески, а ты? Выкладывай все! Ну? Какие книжки читали у Семена? Кто был? Ну?

Цербер, видя, что хозяин брешет на меня, тоже принялся лаять и царапать гнилой пол. А урядник все кричал и топал ногами. Игнат сидел бледный, понятые испуганно посматривали то на меня, то на урядника.

— Читали книги?

— Читали! — крикнул и я.

— Называй!

— Роман «Антон Кречет», — назвал я первое попавшееся на язык произведение.

— Кречет? Врешь! Знаю я, какого Кречета.

И урядник так стукнул кулаком по нашему ветхому столу, что опрокинулась солонка и ложки полетели на пол. Цербер бросился к ним и начал их грызть.

— Лениным прозывается тот Кречет! — задыхаясь, прохрипел урядник.

Меня ударило в пот. Чувство страха, удивления и какой‑то отдаленной радости ощутил я в одно и то же время. Значит, если он, урядник, слышал о Ленине, то Миша говорил мне правду. Значит, книги его известны не только нам.

— Нет, романа «Ленин» мы совсем не читали. «Андрея Кожухова», «Фому Гордеева» читали, а «Ленина» нет.

. — Не роман «Ленин», а он сам, ихний главарь, написал. Да что ты мне… — и он длинно и сложно выругался.

— Ей–богу, ничего не знаю! — воскликнул я. — Кто писал, о чем?

— Книжку «Что нам теперь делать?» читали?

— Первый раз слышу. Там про инвалидов?

— «Ко всем бедным в деревне» — тоже, скажешь, не знаю?

«Какая же сволочь доказала? — мелькнуло в голове. — Кто мог выдать? И названия перепутали!»

— Вот что, — охладел он, — показывай, где эти книги. Добром показывай, иначе нанду с этой собакой.

— Ищите хоть… с медведем, — сказал я.

— Староста, понятые, приступайте!

Они начали искать под печкой, под кутником, открывали неприбитые половицы, заглядывали в горшки, где у братишки были бабки. Даже иконы сняли, в коник слазили. Словом, в доме щелей много, заглянули в каждую.

Вышли в сени. Урядник, обнажив шашку, принялся тыкать ею в солому, будто книги — это живое существо, которое закричит. Затем приказал развалить кучу кизяков, на которых сидели куры. Игнат, взглянув па кизяки, сказал:

. — Под ними, ваше степенство, не токмо книги, бревна давно бы сгнили.

Урядник взял пса за ошейник, подвел ко мне. Пес обнюхал меня страшной мордой, разинул пасть.

— Ищи! — пустил его урядник и добавил: — Этот найдет!

Пес покрутился на месте и вдруг с лаем устремился к курам. Они, кудахча, бросились врассыпную.

Их тревожный крик взбудоражил петуха. Это был удивительный петух: огромный, кривой на один глаз, с выщипанным наполовину хвостом, на голове у него треугольный плоский гребешок, за что и был прозван «Наполеоном». Петух — отчаянный забияка. Он смело бросался в бой не только с петухами соседей, но, если потревожат его кур кошка или собака, — он налетал и на них. Орал при этом страшно, будто его резать собирались. Вот и теперь, забравшись на перекладину, он заорал и захлопал крыльями так, что из него перья посыпались. Цербер, увидев петуха, принялся не только лаять на него, но и прыгать. Почуяв врага, Наполеон, пронзительно прокричав, вдруг воинственно бросился с перекладины комом вниз, прямо на спину ошалевшей собаки и принялся бить ее крыльями, рвать клювом шерсть. От неожиданности пес рванулся к хозяину под ноги, а тот, и сам дивясь такому случаю, отступил к двери.

Понятые и староста перестали делать обыск и с интересом смотрели, как петух, уже соскочив со спины пса, то метался возле него, то пронзительно кричал, хлопал крыльями, поднимая в сенях ветер.

— Он… что у вас… дурак? — вытаращил глаза урядник.

— Да, такой, одноглазый, — ответил я. — Словои инвалид по третьей категории.

— На собак бросается?

— Не любит, если его эти животные беспокоят.

— Прогоните, не то убью, — рассердился урядник не столько па петуха, сколько на меня за насмешку.

Я открыл дверь, и собака опрометью бросилась на улицу. Петух же снова взлетел на перекладину, отчаянно крича, и уже грозно посматривал теперь на урядника. Тот с нескрываемым страхом уставился на воинственного Наполеона.

— Ну–ну, — пятясь и оглядываясь, проворчал урядник и, быстро открыв дверь, нырнул в избу.

Сзади меня послышался тихий смех понятых и Игната. В избе, пока урядник писал акт, понятые долго говорили о нашем Наполеоне, смеялись, но мне было не до смеха.

Урядник зачитал акт, из которого запомнилось мне: «Ничего предосудительного обнаружено пока не было». Понятые подписались.

— А теперь подписка о невыезде, — подал он мне бумагу.

— Но ведь меня могут в управу вызвать или в волость!

— Только с моего разрешения, — сухо произнес урядник.

Я подписался. И когда они ушли, а я остался один, дрожь забила меня.

Что, если урядник все узнает о нашем кружке? Выдержат ли Семен, Игнат, Филя, Степка и другие мои товарищи? Один уже натрепался. Но кто он?

И я начал перебирать всех в уме. Вдруг меня осенило, и я воскликнул в нашей пустой холодной избе:

— Припадочный Карпунька! Как я не догадался? Ведь он — племянник Филиппу Шкалику.

На улице и в избе темь. Мать затапливает печь, разжигает кизяки. Пузатая Карюха отогревается, ест месиво. Керосина нет. В углу горит лампадка с постным маслом. Огненные блики от топящейся печки мелькают на стене и окнах.

Два брата и я лежим на печке. Сестры — на кутнике. Все спят, но мне давно не спится. Возле трубы хорошо лежать и слушать завывание вьюги. Она поет на разные голоса — то издает дикие, пронзительные звуки, то будто глыбы снега бросает с крыши, то снова засвистит, заплачет, застонет. Представляешь себя в далекой, глухой, безлюдной степи. Сплошь снега. Лежишь в санях под тулупом, а лошадь везет и везет, уж не знаешь — где ты и будет ли конец тоскливому, однообразному пути.

В окно против печки порывами хлещет снег, засыпает стекла, пробиваясь мелкой пылью сквозь солому. Иногда из‑за рамы вынырнет зябкая мышь, потычется мордочкой в стекло, замерев, посмотрит зелененькими глазками на огонь в печке и невесть с чего испуганно метнется обратно — только хвостик скользнет по стеклу.

В избе холодно. Мать топит, одевшись: на голове — шаль, на ногах — не раз подшитые валенки. Они худые, из задников торчит солома.

За эти дни, после обыска, я никуда не ездил и не ходил. У меня разболелась рука; нарывает то место, где был большой палец; кисть опухла и отяжелела. Куда с такой рукой в морозы!

Вместе с воем вьюги доносится колокольный звон. Сегодня воскресенье: говельщики причащаются. Говеет и отец. Он говеет, как всегда, на второй и последней неделе — два раза. Говеет по–настоящему, по–монашески: ест только хлеб с водой. В страстную неделю голодает три дня — четверг, пятницу и субботу.