Петр Замойский - Повести

— С душой вырвем!

И еще стояло: все отруба и участки пустить в общий дележ по едокам. Это тяжелое дело. Но скоро начнется жнитво, там — молотьба и сев.

Комитет вступал в самый трудный час своей работы. Надвигалась горячая и тревожная пора. А тут слухи: в Петрограде выступали рабочие против Временного правительства, за власть Советов. Демонстрацию правительство раздавило, много пролилось крови, запрещены большевистские газеты. И страшный слух — будто арестован Ленин.

— Все равно — наша возьмет! — заявил матрос Гришка. — Отступать — задушат! А мы — солдаты.

Огромный дом священника, утопающий в сиреневых кустах, был от нас совсем недалеко. Широкие окна его пяти комнат в узорчатых, резных наличниках, как в кружеве. На окнах кисейные занавески. Высокая зеленая ограда окаймляла этот дом, в который никогда не вступала нога прихожанина, разве только — на кухню.

Мы подошли к ступенчатой терраске. Здесь на соломенных стульях сидели две девушки — дочери священника, епархиалки Зоя и Леля. Шустрая, подвижная Леля читала вслух какую‑то книгу, а Зоя, постарше, вязала кружева. Мы остановились возле, посмотрели на них. Отец мой, которого мы взяли ради его большой дружбы со священником, вынул из кармана своих порванных штанов табакерку и, отвернувшись к церкви, нюхнул с присвистом. Застеснявшийся Павлушка прошептал мне:

— Тут, что ль, войдем или через кухню?

Я взглянул на солдатку Машу. Какими сердитыми глазами уставилась она на этих девушек! Ведь не они же отказали в жнейках солдаткам, а их папаша. Он вчера прогнал солдаток со двора. Что же, теперь вот мы, уже целым комитетом, пришли. И я, сняв фуражку, раскланиваюсь:

— Здравствуйте, барышни Зоя и Леля!

— Вам что, мужики? — поднимает на нас глаза старшая и поправляет очки, которые делают ее строгой, совершенно неприступной.

— Нам, гражданка, вашего папаню нужно, — говорю я, подчеркивая слово «гражданка».

— Зачем он вам, мужички?

Зоя, конечно, поняла мое ехидство, кроме того, плохо ли, хорошо ли, но ведь она меня знает.

— Повидать его хотим, Зоя Федоровна.

— Папа просил нас не беспокоить его.

— А вы что, сильно шалите и беспокоите его?

Зоя с недоумением посмотрела на меня, а Леля сдержанно улыбнулась.

— Я не так сказала. Он просил нас всем говорить, чтобы его оставили в покое.

— Понятно, Зоя Федоровна. Где его покой?

— Зачем вам, солдатики?

— Затем, что эти солдатики — народ беспокойный, — сказал я Зое. — И мы пришли не за тем, чтобы посмотреть на вас и уйти обратно. Почему вы, образованные барышни, не ответили на наше «здравствуйте»? Вас этому не учили в епархиальном?

Зоя вспыхнула, зачем‑то сняла очки, а Леля отвернулась.

— Позовите папу, — строго сказал я. — Доложите — пришел к нему комитет.

Зоя, не оглядываясь, открыла высокую филенчатую дверь и ушла в дом. Мы остались ждать.

Через минуту Зоя вернулась.

— Пройдите на кухню, — сквозь зубы процедила она.

— На кухню? Мужички, айда на кухню. Спасибо вам, Зоя Федоровна. Простите за беспокойство.

Мы переглянулись с ней. Я снял фуражку, поклонился низко, расшаркался перед ней.

Но на кухню идти не пришлось. Когда мы. открыв калитку, вошли во двор, священник, отец Федор, в подряснике, в плисовой поношенной камилавке, уже стоял на крыльце, и, прищурив глаза под густыми курчавыми бровями, смотрел в сад. Во дворе возился его работник. По длинной проволоке от сарая до угла дома вяло таскал цепь огромный пес. Завидев чужих людей, пес хрипло брехнул и, гремя цепью, побежал к нам.

— Добрый день… — начал я и осекся.

Как его назвать? Батюшкой, как раньше, или по имени и отчеству?

Священник кивнул головой, мельком взглянул на нас и опять устремил свой взгляд в сад.

«Видать, не в духе», — решил я.

Мой отец, не мешкая, подбежал к священнику, ловко сдернул картуз, сунул его подмышку, лодочкой сложил руки и пожалуйте: уже подошел под благословение. Нехотя благословил его отец Федор, сунул для поцелуя концы пальцев и быстро отдернул.

— Вы ко мне? — спросил он, глянув на Павлушку. И, чуть повернув голову, обвел всех серыми прищуренным глазами.

Набравшись смелости, я шагнул к нему, встал так, чтобы видеть его холеное лицо, при солнечном свете удивительно молодое. И оттого, что он стоял высоко, как бы готовый раздавить меня, и смотрел на меня совсем не святыми глазами, я сказал ему прямо:

— Мы, батюшка, пришли за жнейкой.

— Кто «вы»? — спросил он.

— Вот, — указал я, — двое от комитета, одна из солдаток и мой отец от… верующих.

— Что вы хотите?

— Просим вас, чтобы вы дали комитету одну жнейку да пару лошадей. Комитет постановил помочь солдаткам и вдовам убиенных убрать рожь. В первую очередь на барских полях, чтобы не осыпалась.

— Бох–помочью! — подсказал отец и сразу смутился, закашлялся.

На его слова священник и головы не повернул. Он смотрел на меня, на Павлушку.

— Дать вам жнейку… дать лошадей, — начал он тихо, как бы в раздумье, — а вы поедете жать… разбойным путем отнятые посевы? — и как только он договорил, лицо его сразу залилось краской.

Слыша сзади тяжелое дыхание солдатки Маши, которая вчера еще была напугана священником, я сказал:

— Хлебу все равно, чей он, но сроки… господь на все установил.

— И на грабеж?

— И на то, что революция пришла.

Его как бы судорогой передернуло. Посмотрел на отца и, кивая на меня, спросил:

— Сын твой, Ваня?

— Да, батюшка.

— Спасибо. Вспоил, вскормил…

Отец потоптался на месте и ничего не нашелся ответить.

— А сам зачем пришел? — уже повысив дрогнувший голос, спросил священник.

— Позвали меня, — указал отец на нас. — Говорят: тебе батюшка, слышь, больше верит.

— Верю, Ваня. А ты разве в меня веру потерял? Ты что, тоже в этом комитете заседаешь по ночам?

Отец даже картуз снял. Ежась под пронизывающим взглядом священника, не скоро ответил:

— Нет, не хожу я… стар. А вам, батюшка, верю. Верю в состраданье ваше к сирым и вдовам. И совсем не верю, вроде вы семьям убиенных помочь не хотите. Не верю, и помоги бог моему неверю.

Так искренне и хорошо сказал отец. Он и не догадывался, как подвел своего духовника.

— Так, так, Ваня, — одобрил священник, — сирые, воины и прочие миряне, их дела… но неужели за этим только ты и пришел? Усомнился, а? Стыдно, Ваня. Ты — не Фома, я — не Христос. Не вкладывай персты в раны. Иди домой.

— Что ж, пойду, — с радостью согласился отец и уже повернулся было, но я схватил его за рукав.

— Подожди. Стой здесь. Тебя комитет уполномочил, и ты не имеешь права уходить. Знаешь революционные законы? — припугнул я.

Он остановился и стоял теперь между священником и нами, между двумя «законами» — божеским и комитетским. Ничего, сейчас узнает сам, каков его священник.