Петр Замойский - Повести

— И я не за деньги.

Вошел часовой и так грохнул ложем берданки об пол, что женщина вздрогнула и перепугалась совсем не на шутку.

— Я тут, товарищ Наземов!

Я молчал и в душе радовался, видя, как эта мельничиха стоит, словно окаменелая. Теперь она поняла, что стоит мне сказать только одно слово, одно… Но я не произнес.

— Больше допрашивать сегодня никого не будем, — сказал я часовому. — Иди.

— О господи, — вздохнула женщина, — печенка зашлась.

— Скажи — дешево отделалась. Я троих таких посадил, — соврал ей.

— Спасибо, пожалел меня. Ведь и я так из жалости. Небось семья есть. Семье бы…

— Ишь, кормилица какая. И про семью вспомнила. Нет, дорогая тетя, мои ребятишки по улице не бегают.

— Аль до сих пор холостой? — вдруг поинтересовалась она.

— Тебе‑то какое дело? — говорю ей и смотрю прямо в глаза. Признает она меня или нет?

— Да так. Никакого. Вижу, в твои годы жениться пора.

— Не пойдешь ли в свахи, а? Ласковая ты стала чересчур.

— Девок много, сам любую возьмешь.

— Сватал… любую‑то, да сорвалось, не вышло.

— Не пошла?

— Шла, да сестра старшая от ворот поворот дала, дорогая тетя.

— А ты б в шею, сестру‑то.

Чувствуя, что напряженный этот разговор дальше не выдержу, я решил пойти в открытую.

— С дурой связываться не хотелось, Федора Митрофановна!

Она внезапно отшатнулась.

— Это ты откуда знаешь, как меня зовут?

— Как же не знать. Только вот я тебе, видно, не приметен.

— Нет, не знаю.

— То‑то. А мы чуть–чуть не породнились, — посмотрел я на нее вприщурку и усмехнулся.

— Ма–аму–ушки! — удивленно воскликнула она и теперь пристально уставилась на меня. И мне уже почудилось, что вот–вот вновь произнесет она страшные для меня когда‑то слова: «Жени–их? Елькин? Моей самой хорошей сестры? Ма–атушки!» И добавит как в колокол: «Нет, нет и нет». Но «Федора молчала.

И мне уже стало досадно. Можно сказать, походя исковеркала человеку жизнь, а теперь даже и не узнает. Но я решил назло ей напомнить о себе.

Отодвинув ящик стола, я достал папиросу и, придерживая коробку левой забинтованной рукой, не торопясь принялся открывать ее, сам искоса наблюдая за Федорой. И вот заметил, как по ее грубому лицу вдруг прошла как бы судорога, и вся она передернулась. Закурив, я неизвестно чему усмехнулся. В ее расширенных глазах одновременно заметил испуг и изумление.

— Садись, — предложил я ей. — В ногах правды нет.

Усевшись и не спуская с меня глаз, она сдавленным шепотом произнесла:

— Так это… ты тогда был?

Я промолчал.

— В Петровки‑то сватал Ельку?..

Вместо ответа я сказал ей:

— Вот и пришлось встретиться. Что, хорошо?!

— Ма–аму–ушки! — почти вскрикнула она и низко опустила, над столом голову. Она долго молчала, видимо не зная, что же сказать. Наконец медленно подняла голову и торопливо принялась говорить. Рассказывала о том, как Лена, узнав об отказе мне, сильно плакала и ругала всех, особенно ее, Федору. Потом, слышь, — мать передавала, — написала большое письмо, да раздумала посылать. Ей очень обидным показалось, что и сам‑то я тогда ушел, не повидавшись с ней.. А от менд ей все нет и нет никаких вестей. Проезжающих в город односельчан они расспрашивали, как я живу, что делаю. И Лена решила, что я забыл ее. На Покров ее сватали за портного Васю, но она погрозилась сбежать из дому. Затем узнала от кого‑то, что я в городе, написала еще письмо и послала его со своим кривым дядей, чтобы тот разыскал меня и передал. А дядя, прежде чем передать, напился как следует, и до девкина письма ему не было никакого дела.

Федора рассказывала, и каждое слово ее острой болью пронизывало мое сердце.

— Вон какой ты стал, а?

— Такой, — сказал ей.

— А мы народ темный, — вздохнула она, — ничего не понимаем.

Отойдя к двери, Федора спросила:

— Сказать, что ль, Ельке, видела, мол, тебя?

— Почему же не сказать?

— Обязательно скажу.

Глянула мельком на узду:

— Мужика не отпустишь?

— Молись, что случайно не подстрелил его. Была бы теперь вдова.

С облегчением вздохнул я, когда за ней закрылась дверь. Все прежнее: мысли, чувства, неизъяснимая радость, сладостные мечты, — все вспыхнуло с прежней силой. Она жива, моя Лена. Она думает обо мне. А я не знал и не писал ей. Но я увижу ее, теперь скоро увижу. Как только проведем уездный съезд Советов.

Закрыл глаза, и вот она, с золотым загаром лица и рук, стоит передо мною и смотрит на меня своими ясными голубыми глазами…

Делегаты съезжались с самого раннего утра. Подводы заполнили почти весь двор земской управы. Много приехало верховых. Люди ходили по просторным коридорам управы, знакомились, говорили, спорили и, радостно восклицая, хлопали друг друга по плечам. Гул стоял в этом приземистом желтом здании. Никогда еще земская управа не видела таких разнообразных по одежде людей. Приезжали сюда раньше дворяне–помещики, предводители, земские, становые приставы, исправники, бородатые старшины и разные чиновники. А мужики, если и приходили сюда тягаться с помещиком или кулаком, то ютились где‑нибудь во дворе. Они со страхом поглядывали на это здание, не ожидая от людей, сидящих в нем, ничего для себя хорошего. Сейчас же собираются сюда они как хозяева, они, эти коренные деревенские жители в полушубках, зипунах; фронтовики в пропахших окопами шинелях; женщины, познавшие радость свободы; матросы всех морей; рабочие, вернувшиеся на это время в свои села на помощь; инвалиды разных категорий и много иных. Этот разнообразный люд держал сейчас себя так, будто собирался здесь каждый день. Пытливо заглядывали они в комнаты канцелярии, осматривали помещение, проникали всюду.

В большом зале бывшего Дворянского собрания, где откроется съезд, на стене, в огромной раме, среди распахнутых флагов укреплен портрет того, имя которого уже было известно всем.

— Вот он, — указывая на портрет, говорили полушепотом, — Ленин!

И люди подолгу стояли, смотрели, изучали глаза его, и им казалось, что великий человек, с простым лицом и простым именем, тоже в свою очередь прищурившись, изучает их, испытующе вглядывается и безмолвно о чем‑то предупреждает.

Мы, пять человек, сидим и составляем огромную повестку дня, обсуждаем ее, просматриваем списки делегатов. Мы знаем, что будут среди них — обязательно будут — и не наши люди: разные эсеры, анархисты и просто без названия. И нам надо подготовить тех, кто будет выступать против них. Проходя по коридору, каждый из нас прислушивается к разговорам, особенно к спорам. Событие в Маче научило не только нас, но и многих смотреть вокруг себя зорче. Шугаев Степан — рабочий, приехавший из Петрограда в свое родное село, человек, говоривший с Лениным, — само собою занял первое место. И вот он уже обсуждает с нами сложные вопросы съезда. Лицо у Шугаева в свежих царапинах.