Петр Замойский - Повести

Два грамотея — отец и я — сидим в амбаре. У меня на коленях давнишняя, старая тетрадь отца. В нее он записывает приход и расход. Страницы, где записан расход, давным–давно обогнали страницы прихода, так что левая сторона пуста. Удивительно ровным почерком, без нажимов, записывает отец все до копейки. Все расходы по хозяйству, в пудах, фунтах, мерах картофеля. Долги у него разнообразные. Вот графа — подати и недоимки, графа — в кредитное товарищество, графа — в лавочку Блохину и Бурушкину, еще графа особая — разным лицам, чужим и родным: кому деньгами, кому рожью, мукой, пшеном и даже чечевицей. Чечевицу брали у Гагары. Долг священнику за что‑то, долг дьякону — брали пуд яблок, еще старому дьякону за поношенные сапоги. В кузницу долг, за пастушшо, за страховку… А это что? Это «необходимые покупки» записаны. Надо купить сбрую, начиная с хомута, колеса, — все четыре, дугу, станок телеги. Еще тут разная посуда, обувка, одежда и прочая, и прочая. Голова у меня закружилась.

Отец взял у меня тетрадь, медленно ее листает, подолгу думает, и видно, что ничего у него не получается. Посмотрев на меня узкими глазами, улыбается и предлагает:

— Понюхаем, сынок?

— Что ж, тятя, только и остается понюхать, — и я киваю ему на сусеки.

Он понимает меня и говорит свое вечное «ничего». Стукает по широкой, толстой от мозолей ладони горлышком пузырька из‑под эссенции и протягивает мне табак. Нюхаем: отец медленно, с отдыхом, а я сразу. И тут же, к великому удовольствию отца, я начинаю чихать.

— Мышей распугаешь, — говорит отец, — будь здоров!

Кладет на счетах, сколько намолотили ржи, записывает, множит на рубли, потом сколько овса, проса. Вычисляет, кому отдать долг, весь или «попросить подождать», а там неотложные подати с недоимками, кредитка, страховка. Лавочникам — не весь долг, упросить можно, попы тоже подождут. Седелку и дугу надо купить обязательно, кузнецу отдать — в другой раз лучше не суйся. И пошло, и пошло…

— А изба? — спрашиваю его.

— Что изба?

— Она же вот–вот придавит нас. Надо ее чинить или новую.

Отец безнадежно вздыхает и даже улыбается. Ви димо, изба ни в какие его планы никогда не входила.

— Корову по боку? — спрашивает он.

— Зачем корову!

— Телку? Ее и так продавать. Она в кредитку замычит.

Отец качает головой и опять, теперь уже один, нюхает и нюхает поспешно. Стало быть, волнуется.

— Пенсию мне будут выдавать, — утешаю его. — Мишке напишу, он писарем в штабе, — поможет. Там на себя где‑нибудь займу, — мне‑то дадут, — вот и сруб.

Отец оживился. Думает: «Слава богу, сын взялся». И уж сам расщедрился:

— Куда ни шло, сынок, две четверти овса при ложу. Изба у нас… до первого ветра, — снесет.

И начались наши мечтания. Домечтались до того, что и телку надо «пихнуть» в избу, а избу поставит нам дядя Федор, брат матери, плотник. Только где готовый сруб подыскать?

Начали гадать, сколько будет стоить новый, если купить на станции, и сколько, если попадется где‑нибудь у мужика. Я пошел дальше. Как ни плоха наша изба, из нее три стены, гляди, выйдет. Поставить на глину.

— Вот и пятистенка у нас, — торжествую я и уже представляю свой дом.

— На глину можно. Глина удержит, — соглашается отец. — Глина, она, сынок…

Но он не договорил. Дверь в амбар распахнулась, и показалось испуганное лицо матери.

— Эй, ты, чего сидишь? Не слышишь, что там идет? — и она указала по направлению к улице.

— Пожар, что ль? — вскочил я первый..

— Похуже, Петя. Скотину на войну забирают. Рев‑то слышишь?

Рев действительно слышен. Я и раньше его слышал, но думал — стадо пригнали.

Идем с матерью домой, отец торопливо запирает амбар и спешит за нами.

— Ведь у нас‑то не отберут? — говорю матери.

— Телка так и ухнет. Я Ваське велела ее на гумно гнать. Вон она, — указала мать.

Телка была не на гумне, а в коноплях, в борозде. Туда загнал ее Васька.

— Что же, даром они отбирают? — спросил я, так как при мне еще не было этого.

— Казенна расценка, — сказала мать, а у самой зуб на зуб не попадает.

Вообще‑то мать боится всякого начальства, а тут даже, как она говорит, «два с ружьями».

— Да не бойся ты! — успокаиваю мать, но меня тоже трясет.

Вдоль улицы ехали две подводы. Сзади к телегам были привязаны несколько коров и телок.

Двое военных, староста, писарь, еще один в штатском и двое понятых шли вдоль изб. Впереди — писарь. В руках у него список.

Останавливались не у каждой избы. Сейчас задержались у Никишиных. Старик вышел босой и сразу начал что‑то кричать, размахивать руками, но со двора уже выводили телку. Ее начал ощупывать незнакомый толстый человек.

— Сколько? — спросил его военный.

Не задумываясь, тот ответил:

— Семнадцать.

Старик снова принялся размахивать руками, кричать. Но военный тихо и ласково ответил ему:

— На войну берем, старина. Солдат надо кормить!

— У меня двое воюют, — прохрипел старик.

— Вот им и пойдет.

— Мне тридцать дает лавочник.

— То лавочник, а то казна.

— Дурак — не отдал! — воскликнул старик со слезой.

— Не умен, выходит, — согласился тот.

И оба военных весело рассмеялись.

Мать стоит в двери и дрожит, будто ее лихорадка треплет. Отец рядом со мной. Он без шапки. Лысина его блестит на солнце.

— Тятька, — шепчу ему, — я буду с ними говорить.

Быстро бегу в мазанку, надеваю на шею косынку, кладу в нее руку.

Вот они все ближе, ближе. Пройдут или остановятся?

— Здорово, солдат, — не доходя, говорит писарь. Я отвечаю. Он кивает на руку: — Болит?

— Да, не заживает.

Еще что‑то хотел он спросить, но уже подошли все. Я смотрю на военных. Один из них унтер, второй — прапорщик.

— Здравствуй, — говорит прапорщик тихо.

— Здравия желаю, ваше благородие, — отвечаю я не спеша.

— Давно с фронта? Что с рукой?

Вынимаю из косынки руку, показываю. В глазах его пробегает не то сочувствие, не то брезгливость.

— У них телка, — вдруг выпаливает староста.

Прапорщик смотрит на старосту, потом опять на меня. И не старосту, а меня спрашивает:

— Это ваша изба?

— Да, наша.

— Как вы в ней живете?

— Я ночую в мазанке, а остальные в сенях.

Плохо живете, воин. У вас есть лишний скот?

У меня ноги задрожали.

— Телушка есть, верно. Только, ваше…

— Самим нужна?

— На избу мы ее хотим продать. Телушка‑то дрянь.

Мать вышла. Лицо у нее синее, губы почернели.

— Господа хорошие, не отбирайте. Люди знают, как живем‑то. Ранетый вот, да на войне трое, да пятый готовится, — сразу выпалила мать.

Офицер удивился и спросил старосту:

— Правда?

— Вся семья — сплошь солдаты, — ответил староста.

— До свиданья, солдат. Поправляйся, — сказал офицер.

Не помня себя от радости, я быстро ответил: