Петр Замойский - Повести

— Это ты, Петька? — вдруг слышу голос.

— Да, я, но тебя не узнаю.

— Дай папироску. Говорят, ты богатый — папиросы куришь.

— А–а, здравствуй, — наконец‑то признал я Ваньку Павлова, сына маслобойщика, за которого просватали Катьку Гагарину.

— С отцом едешь или один? — спросил я, протягивая ему папиросу.

— Мы на трех подводах сразу, — сказал он весело.

— Что, с вас подати требуют?

— Подати мы уплатили. Другие расходы на большие дела. Аль ты ничего не знаешь?

— Нет, — сказал я.

— Вон как, а я думал, знаешь… Нарочно к тебе хотел зайти, да ты, может, и знаться со мной теперь не хочешь.

— Почему? — действительно удивился я. — Вы — богатеи, а мы — кто?

— Не в богатстве дело. Ты шибко в грамоте наторел, песни для девок сочиняешь. Ведь это ты про меня так сочинил:

Мне стало неловко. Частушка не особенно в пользу Ваньки, но он, дурной, видно, доволен.

— Я тебя, Петька, на запой хочу позвать. Очень хочу.

— Ты разве женишься?

— Как же! Сосватал.

— Кого?

— Ка–катюшку Гагарину, — еле слышно проговорил Ванька.

— Ка–атюшку–у, — с притворным страхом протянул я, — а Фили не боишься?

— Ей–богу, боюсь, — честно сознался Ванька. — Грозит избить меня. А за что? Я не виноват, раз ему отказали. Прошу тебя, поговори с ним, — вы дружите.

— Ванька, это дело серьезное. Катька была просватана за Филю, — это раз; он вернулся с фронта злой, как зверь, — это два; а в–третьих, он на тебя еще больше зол, как и все инвалиды: сознайся, что никакой у тебя грыжи нет.

— Ей–богу, есть, — испугался Ванька. — Хошь покажу?

— Поглядел бы, да сейчас не видно.

— От натуги она. Давило на маслобойке поднимал.

— Остерегайся Фили. А мне скажи прямо, я промолчу: сколь подсунули воинскому?

Ванька вздохнул и не ответил, потом подошел ближе и, держась за телегу, умоляюще проговорил:

— Петя, будь друг, постой за меня. Что тебе надо, все дам. Хошь, налью бидон подсолнечного масла?

— Хочу, — сказал я. — А за что?

— Тебя уважают ребята–инвалиды. Скажи им, что, мол, ты сам видел у меня грыжу, — и все. Ладно? Тебе это ничего не стоит.

— Пустяк один. Скажу — с целый горшок.

— Хоть с чугун, только замолви. Дай еще папироску. Куплю, пачку отдам.

Я еще дал ему папироску.

— Так на запое будешь? А на свадьбу и мать–отца твоих позовем. Вы нам дальние родные: твой и мой деды двоюродные братья были.

— Зови, коль родные.

— Вот хорошо! — обрадовался Ванька. — И еще у меня просьба: песню сочини про меня хорошую и на запое при всех прочитай.

Это задача не легкая! Но как он ластится ко мне!

— Сочинить можно, — говорю ему. — Только чем вот тебя похвалить? Может, про грыжу что‑нибудь?

— Нет–нет, вроде про красоту. Вроде, какие мы с Катькой хорошие! Да ты знаешь. Приври чуток.

— И все за один бидон масла?

— То — плата особая.

— Если особая, дело другое.

Мы подъезжаем к березнику, про который издавна ходит худая слава. Отец, когда мы выехали, сказал:

— Беспременно надо с людьми держаться. Слышь, пошаливают в березнике. Дезертиры, говорят, в кусты набились.

Мужики громко, подбадривая самих себя, начинают перекликаться, но каждый идет к своей телеге. Идет и мой отец. Ванька на прощанье спрашивает еще раз — буду ли на запое, я киваю. Он уходит, вернее, бежит, да так, что его и на лошади не догнать. Какая там у него грыжа!

— Петя, топор мы не потеряли? — спрашивает отец и ищет сзади топор.

Мне смешно. Эдакое тяжелое орудие! Но отец отыскал топор, даже потрогал острие. А топором этим только мокрую глину рубить.

— Тятя, положи‑ка ты топор на место. Страшно.

— Что страшно, сынок?

— Вдруг он выстрелит! Лошадь напугается.

Отец кладет топор ко мне на колени.

— Держи‑ка, сынок, в случае чего…

Въехали в березняк. Тьма. И во тьме в лесу четко слышно движение обоза. Говор, скрип колес, дыхание лошадей. Лошади настороженно храпят.

— Пошел, пошел! — кричат сзади для храбрости, для острастки, и гулкое эхо раскатывается по лесу.

Когда выехали опять в поле и лес остался позади, — загадочный и немой, — отец вздохнул и первым делом вынул свою табакерку, понюхал, весело крякнул.

— Что, тятя, молитву, небось, читал?

— Береженого бог бережет, — сказал он.

Я спрыгнул с телеги и чуть не упал, — отсидел ноги. Ехали теперь широкой дорогой вдоль столбов. На фоне зари — тени зданий возле станции. Слышны гудки паровоза. Вот и полотно железной дороги, одинокая будка. Рядом с ней переезд. Шлагбаум открыт. Мужики торопят лошадей, чтобы скорее переехать через полотно. Скоро и наша очередь. Отец нахлестывает Карюху, но она шагу не прибавляет. Вдруг шлагбаум, похожий на верею колодца, дрогнув, начинает опускаться.

— Поезд, поезд! — закричали впереди.

Поезд был еще далеко, но мужики уже прикрыли лошадям глаза, некоторые подводы свернули в сторону. Прикрыл глаза Карюхе своим картузом и отец. Стоит, насторожившись, и, как бы оправдываясь, говорит:

— Она, дура, метнется, ось сломает.

Скоро, сверкая огнями, показался санитарный поезд.

Отец, увидев кресты на стенках вагонов, трижды «осенился», а Карюха стоит себе как ни в чем не бывало. Над ней хоть гром трахни или снаряд разорвись, — все равно.

Поезд, мерно грохоча, как гигантская веялка, скрылся, хищно мелькнул за поворотом красным огоньком и ушел вдаль, к Пензе.

Скрипя, поднялся шлагбаум, и подводы, торопясь, тронулись через переезд.

Взошло солнце и сразу осветило все, что было покрыто туманом, находилось во тьме. В крайних дворах поселка голосисто пели петухи…

Въехали в огромное базарное село. Не успели добраться до половины улицы, как со всех сторон невесть откуда к нам нахлынули люди.

— Что везете? — слышалось то возле одной, то возле другой подводы. — Почем?

Среди скупщиков было много военных. Один подошел к нам, ощупал воз, спросил отца:

— Почем отдашь, старик?

— Как на базаре, родимый.

— Там рубль сорок. Даю полтора.

Отец закряхтел. Эх, как бы не обманули?

— Нет, я на базар отвезу.

Некоторые уже остановились, торгуются. Пронырливо шныряли и штатские, скупщики оптовых лабазных купцов. Кое–где начались пререкания между ними и военными. Еще подошел к нам в поддевке юркий, остробородый.

— Овес, что ль? Развяжи, — и он уже запускает руку в воз.

Его за руку берет военный и чуть не отталкивает.

— Я закупил.

— Закупил, да не купил? Почем?

— Два целковых, — говорю я наобум.

— Рупь семьдесят хочешь?

Эге, вон что! Значит, овес подорожал. Нет, надо везти на базар.

Кто‑то из расторопных мужиков сбегал на базар, узнал цену. Цена разная, но не выше двух рублей пуд.