Петр Замойский - Повести

А военный снова вернулся.

— Ну, солдат, для армии продавай, а не мародерам. Раненый?

— Так точно, господин унтер, — ответил я. — Продать можно. Цену говорите сразу, чтобы не торговаться.

— Рубль шестьдесят.

— Прибавляйте пятнадцать копеек и говорите, куда везти.

— Ехать недалеко, прибавлю еще гривенник.

И весь наш обоз рассыпался — кто куда. Пока ждали очереди у амбара военного интендантства, пока ссыпали, утро разгулялось. Отец принес в платке кучу денежных марок, связанных в стопки. Начиная с желтых — копеечных, на которых портрет Петра Первого, и кончая десятикопеечными с Николаем Вторым. Считать их — обоим хватит на два дня.

Порожняком едем на базар. Уже открылись лавки, ларьки, снуют бабы с бутылками.

— Хмельного квасу, квасу! — выкликают они сонными голосами.

Посреди базара наглухо огорожен пруд, а в нем ключевой родник. Ключ очень сильный, и вода из пруда стекает в три огромные, соединенные лунками, колоды. Возле них, обросших зеленой слизью, трязь, топь. И гуси, гуси! Целые стада. Так и лезут под телеги, под ноги лошадям, копаются в овсяной розвязи. Много тут для них корма. Но и сами нередко попадают в чей‑либо мешок.

Пьют лошади, увязая ногами в тине, и тут же рядом, припав грудью на край колоды, пьют хозяева.

Отец пил, сняв картуз. Лысина его блестела на солнце. Чмокнув копытами, напившаяся Карюха выбралась из топи, и отец повел ее туда, где останавливался народ.

Подводы все ехали и ехали — порожняком и с хлебом. Из трактира слышались уже пьяные крики, звуки граммофона. Вокруг торговались, хлопали по рукам, пьяно кричали. Баба несла на базар солдатские штаны и ботинки. Собаку, потерявшую хозяина, гоняли от подводы к подводе. В кузницах — стук и грохот. Привезли готовые колеса, оси, дуги. Теснее становилось на базаре. Пиликнула гармонь, раздался припев и смолк. Видно, хватил гармонист, да маловато. Девок, сколько девок! Ходят гурьбой, грызут семечки, смеются. Два пьяных. Один несет арбуз, другой четверть с бражкой. Подошли к чьей‑то телеге и — хрясь арбузом, только зерна. Как искры, в стороны да лошадь вздрогнула. Тут же пьют из горлышка и закусывают арбузом.

Идет ватага ребят. Видимо, очередные рекруты. Шумно и озорно толкают встречных девок. Врываются в кучу молодых солдаток. Смех, визг и притворная ругань.

Наконец‑то идет мой отец. И не один — опять с Госпомилом. Они несут по большому арбузу и по половинке пирога. По глазам видно, что отец уже хлебнул. Идут, о чем‑то весело разговаривая. Отец раскраснелся, хотя и без того он красный, а Госпомил посинел.

— Петя, проголодался?

— Долго ты там пропадал.

— Мы сейчас живо. Держи арбуз. Ну, кум, — обратился он к Госпомилу, хотя тот никогда кумом ему и не был, — давай расстилаться вот тут.

Отец бросил под телегу соломы и сел на корточки. Госпомил тоже присел, а затем и лег. Карюха мерно жевала овес.

— Садись, сынок. Ну‑ка, кум, давай твою почнем, — мигнул отец Госпомилу.

— Господи, благослови и помилуй, — перекрестился Василий и вынул из кармана бутылку.

Отец наливает полную чашку и дает мне первому.

— А сами? — говорю я.

— Мы, сынок, как тебе видать, согрешили чуток, греши ты.

— Если так, ладно. За отпущение ваших грехов!

Хорошо закусывать сладким арбузом эту пахучую жидкость. Дешевая колбаса, белый пирог–калач. Отличные калачи пекут у нас в Пензенской губернии, нигде таких еще не встречал. Пышные. Сожмешь пирог, хоть в карман клади, отпустил — опять гора–горой.

В голове у меня закружилось, на душе отчего‑то радостно, кровь заиграла в сердце. Отец и Госпомил говорили и говорили, не слушая друг друга. Отец наш, когда выпьет, — разговорчивый! Откуда только слова берутся! Теперь хвалился, сколько у него сынов на войне. Каждого сына откладывал на пальцах. Начал с мизинца. На мизинец пришелся старший, Мишка.

— Р–раз — этот в штабе Изборского полка писарем. Д–два, — он отложил безымянный, — Захар. В плену. Тр–ри, — указал он на меня, — вчистую. Четыре, — отложил указательный, — Филька, воюет! Пя–ять, — он загнул большой, — Ваську скоро возьмут!

Пальцев не хватило на левой, он начал загибать на правой, но с большого.

— Ше–есть — Николька через год. Се–емь, — пригнул указательный, — малыш Семушка. Бог не приведет ему воевать. И две дочери, — сразу отложил отец еще два пальца. Остался только один мизинец, и он, улыбаясь невесть чему, поковырял им в носу. — Вот это мы–ы!

Они совсем опьянели, легли под телегу. Хотя у меня сильно кружилась голова, но я помнил о покупках и о том, что ехать домой надо засветло.

— Отец, — говорю, — пойду на базар. Гляди тут за лошадью, как бы не увели.

— Уведут? — удивился отец. — Карюху уведут!? О–о, да они с ней наплачутся. Карюха… на роду мне написана, — изрек он и вдруг запел:

Василий тут же подхватил:

И загудели! Отец баском, Госпомил трескучим тенором. На клиросе они поют вместе.

— Ну, ладно, весели мя, воспита мя, только деньги, отец, не потеряй.

Он, не переставая петь, потряс головой, и, уходя, я слышал еще:

Первым делом я направился к лавкам краснорядцев, чтобы купить материи на рубаху и штаны. Возле лавок толчется много баб и девок. Едва–едва пробрался к прилавку. Глаза разбежались. Какой материи и какого цвета купить мне на рубаху? На брюки еще знак}, но на рубаху! Голубую, алую, белую в полоску, синюю с горошком? Нет, не знаю, какая будет к лицу. Стою среди чужих баб и девок, да еще голова кружится.

— Эй, Петька, — слышу женский голос, и вот чья‑то рука на плече.

Рядом со мной — улыбающаяся солдатка Маша.

— Ты чего тут, солдат? — спрашивает меня и смеется. — Аль невесте на сарафан выбираешь?.. Н–на, да ты никак выпил!

— А что же мне не пить! — храбро отвечаю ей.

— Может, на рубаху себе приглядываешь? Давай уж, я тебе выберу.

Она пробралась к прилавку и начала перекидывать штуки.

— Ситцевую тебе или сатиновую?

— Самую лучшую, — сказал я, так как всегда путал, что такое ситец, сатин да еще сатинет.

— Вот эта хороша? — показала она голубую с красным отливом.

— Давай.

— А эту? — показала она синюю с белыми полосками.

— И эта хороша.

С десяток она показывала мне, и я, как дурак, все время говорил «хороша».

Убедившись, что ничего я в этом деле не смыслю, Маша начала прикладывать материи ко мне и, наконец, уже не спрашивая, крикнула торговцу:

— Режь вот этого четыре аршина.

Материю на штаны тоже она выбрала. Когда все купили, она спросила:

— Еще чего купить?

— Ничего. А тебе что за хлопоты?