Михаил Найдич - Утренняя повесть

Вернулся я домой через полчаса, унылый и опечаленный. За это время произошло многое. Настроение у меня — хуже быть не может…

Возможно, если бы Денис был дома, все сложилось бы по-другому. Но он убежал в кино, и я направился к Соколову.

— Это пвеквасно, что ты пвишел, — встретил меня Фимка. — Давай еще сповить на амевиканку!

Ему не терпелось взять реванш за свой проигрыш. Можно лишь предполагать, как в случае победы он издевался бы надо мной!.. Фимка вынул из стола коробочку с монетами.

— Давай словить, я любую из них пвоглочу и даже не помовщусь.

Он, видно, готовился к такому мероприятию: здесь были лишь мелкие монеты. Соколов решительно сунул одну из них в рот и протянул мне руку: поспорим — и никаких гвоздей!

— Не хочу, ну тебя! — отмахнулся я. — Выплюнь монету, ее же всякие люди держали, может быть, заразные.

Фимка выплюнул на ладонь полушку и с любовью осмотрел ее:

— Евунду ты гововишь. Ее, возможно, Екатевина или сам Петв девжали…

— Ладно, кто бы ни держал, глотать не советую. И спорить с тобой не стану.

— Думаешь, подавлюсь! Нетушки, пвеспокойиенько пвойдет.

Я махнул рукой, показал, что не хочу продолжать подобный разговор. И тогда Фимка выразил желание без всякой «американки» проглотить полушку. Не успел я остановить его, он мгновенно слизал ее с ладони и запрокинул голову. Под пупыристой кожей заходил быстро-быстро кадык, Фимка, как в цирке, грациозно развел руками: «Готово!»

— Ты хоть кипяченым молоком запей, — посоветовал я.

— Можно — с готовностью согласился он. — Полезу в погвеб, сойдет и сывое.

Соколов вышел из комнаты. Мне подумалось, что надул он меня: спрятал монету за щеку, а теперь перепрячет. Прогулка в погреб ему на руку.

Как бы то ни было, Фимка скоро появился, облизывая белые капли, предложил мне:

— Беви задавма остальные монеты, а то вмиг поглотаю. Можно вместе с ковобкой.

Я испуганно глядел на него, потому что сперва подумал, что он и коробочку будет глотать.

— Беви, беви, я в них больше не нуждаюсь и в музей не хожу. Там одна ветхость!

Отказаться я не мог. Правда, я давал слово Денису, да и монетки здесь ерундовые, но если не возьму, он, чего доброго, начнет их глотать. А потом — засорение желудка. И кто виноват? Я. Все начнут: «На твоих глазах происходило. Почему не принял меры? Не сигнализировал?» Я вздохнул и положил коробочку в карман.

— Меня, понимаешь, в стовону искусства потянуло, — продолжал Фимка, — в квужок балалаечников или еще куда.

Как человек, недавно ушедший из музыкалки, я не одобрил решение Соколова и скривил губы. Моя безобидная гримаса вызвала у него приступ гнева:

— Шо ты понимаешь! — закричал Фимка. — Может, во мне вундевкинд сквывается! А ты меня за квылья хватаешь.

— Я не хватаю.

— Не хватаешь? Посмотви в зевкало на свое выважение.

Я повернулся к зеркалу, чтобы взглянуть на выражение лица. Но, кроме веснушек и рыжеватого чуба, ничего подозрительного не увидел. И все же я чувствовал себя виноватым. Ведь Фимка, казалось, напрочь забыл о том, что я его заставил прогуляться в трусиках. Все монеты отдал. А я… неблагодарный, никак не могу оценить его талант!

Но какой же я товарищ, если не огражу его от напрасных стараний? Начинать заниматься музыкой в пятнадцать лет, по-моему, дикость. Могут, понятно, быть исключения, но здесь не тот случай, ей-богу. Ну, научится Фимка тренькать на балалайке «Во саду ли в огороде», а дальше?

Чтобы отвлечь Соколова от его новых планов и поделиться своими, я начал говорить о днепровских островах. О Хортице, о Запорожской Сечи, так ярко описанной Гоголем. Ведь я для этого и пришел, собственно… Фимка слушал и ничего не понимал: почему такой внезапный переход? Лицо его становилось недоверчиво-хмурым. Но когда я рассказал, что мы с Людой и Ольгой собираемся уйти на «Тимирязеве» до конца лета, Фимка от радости подпрыгнул:

— Ха-ха! Вот что вы задумали! А ты мне Гоголя поешь: «Тиха укваинская ночь, пвозвачно небо, звезды блещут…»

— Ну, это, положим, Пушкин, а не Гоголь…

— Плевать! Ты мне гоголями-моголями здвавый смысл не затуманивай. Вы с Людкой пвосто задумали свадебное путешествие. Со своей любимой Людочкой.

— Ты, тип! Ты что, с ума сошел? Фима победоносно смотрел на меня:

— Бвось! На мозги не капай, суду все ясно. — Он хлопнул ладонями, с силой потер их и засобирался.

Сердце мое упало: «Ну, все! Теперь Соколов разнесет по всему городу». Но я уже не защищался, не разъяснял. Мне опротивело все, и я ушел.

Сейчас, конечно, не было сил думать о чем-нибудь другом. Я представил себе, как Фимка прибегает к одному, другому: «Вы слышали новость? Невевоятную!..» Еще почему-то вспомнилось, как недавно наши мамы прибежали за нами в закусочную. Нет, теперь конец, Фимка растрезвонит всем на свете, он отомстит мне за проигранную «американку». Узнают учителя, вся школа. Пальцами будут показывать на нас, смеяться…

Я не расслышал, как бабушка несколько раз окликнула меня из кухни. Потом вздрогнул.

— Сережа, — просила она, — посмотри, не пришла ли машина с хлебом?

У нас во дворе склад булочной. Я выглянул в окно.

Шофер копался в моторе. Машина с поднятым капотом напоминала зверя, который железной пастью наполовину проглотил чумазого парня. Лишь сапоги да штаны остались.

— Ну, что там? — нетерпеливо спрашивала бабушка.

— Привезли, есть бел-хлеб.

— Только белый? А ржаной?

— Тоже. Я ведь так… пошутил.

Просто у меня иногда появляется желание читать слова наоборот, а на машине написано «хлеб». Вот и получается бел-хлеб!..

Когда стемнело, я поплелся к Людмиле. Густые тени в переулках перемежались с лунным светом, нарезанным ломтями. Тени шевелились, шумели. Усиливался ветер. Деревья сердито хлопали листвой, потому что им хотелось броситься в объятия друг к другу, но это не получалось. Пыль поскрипывала на зубах, жгла глаза… Люда укладывала чемодан. Она спокойно подняла на меня свои серые глаза:

— Ну? Ты готовишься? Поговорил с мамой? Из всех вопросов, которые она могла мне задать, это был самый тяжелый.

— Нет, — ответил я, — не поговорил. Я не поеду, Людка.

Ее лицо оставалось прежним: не шевельнулись брови, не опустились ресницы, только задышала чуть сильнее.

— Раздумал? — спросила она.

— Да вот… не хочется нарушать планы. Тут я, понимаешь, целую программу наметил: стильное плаванье, хождение по азимуту.

— Понимаю, — перебила она меня и с силой налегла на крышку чемодана. — Помоги!

Я нажал коленкой. Щелкнули никелированные замочки. Верилось и не верилось, что завтра на рассвете Людмила с Ольгой уйдут на «Тимирязеве», в настоящий рейс. Работать…

— Пойдем, я провожу тебя, — сказала Люда. Мы вышли.

На пустынном тротуаре ее туфельки стучали вызывающе громко. Ритмично. И — независимо. Мы молчали. Она, конечно, не поверила моей болтовне. Планы. Хождение по азимуту. Что она, дура? Наверняка сейчас думает, что я работы испугался. В лучшем случае.