Наталья Калинина - П.И.Чайковский

— Какая там река! Ручеек, да и тот вот-вот пересохнет. — Петр Ильич горестно вздохнул. — Нет у меня, Модя, мастерства, нет. До сих пор пишу, как не лишенный дарованья юноша, от которого можно много ожидать. А у этого юноши уже виски седые. Но без дела жить не могу. Не могу.

— По-моему, ты без него никогда не живешь. Вот едва "Каприччио" закончил, а уже занялся инструментовкой Второго фортепьянного концерта, чтением французского перевода Тацита…

— Ах, Модя, постой, постой, я, наконец, вспомнил те самые строки, которые второй день не дают мне покоя, — перебил брата Петр Ильич. — В них есть ответ на мучающий всех нас вопрос: почему эта волшебная страна вдохновляет, бодрит, вселяет надежду на лучшее будущее? Послушай, это из Аполлона Майкова:

Известие было подобно удару грома среди ясного неба, хотя состояние его здоровья ухудшалось, можно сказать, с каждым днем.

Чайковский ехал во втором классе прямого поезда Ницца — Париж, с нетерпением ожидая свидания с человеком, навсегда вошедшим в его жизнь пятнадцать лет назад. Да, он и жаждет и в то же самое время опасается этого свидания — страшится увидеть на лице друга жестокие предсмертные муки, облегчить которые никто не в состоянии.

А за окном вагона прелестная и все-таки чужая весна. Благоухают апельсиновые и лимонные рощи, бушуют в неистовом цветении розовые плантации, безмятежно зеленеют хорошо ухоженные поля.

"Он так любил Россию, и вот, по иронии судьбы, вынужден почить за границей, — думает Чайковский. — Ну что же, что же не трогается поезд? Уже, кажется, дали свисток… Так я ни за что не поспею. Ведь мне телеграфировали из Парижа, что Николай Григорьевич безнадежен".

Он выходит в коридор, вызывая явное любопытство соседей по купе: молодой француженки с лицом венециановской крестьянки и ее донельзя ревнивого спутника, уже успевшего метнуть в беспокойного русского господина несколько острых, как клинки мушкетерской шпаги, предостерегающих взглядов. Здесь по крайней мере не так душно, да и тот французик, честно говоря, раздражает своей беспричинной ревностью. А девушка на редкость хороша. Кого-то она напомнила ему — вот и разглядывал так настойчиво. С ее лицом связана какая-то мелодия. Нет, не грустная, какой подобает звучать в столь скорбную минуту, а, напротив, радостная, ликующая, полная жизни и света.

Чайковский задумчиво барабанит по вагонному стеклу, напевая мелодию. Ну да, конечно, это было именно тогда…

"Снегурочка" Островского, волшебная весенняя сказка, к которой он написал музыку, имела большой успех. Друзья решили отпраздновать его на весенней природе. Большой веселой компанией отправились на Воробьевы горы, прихватив с собой вдоволь всякой снеди. Расположились прямо на траве, окруженные розово-пенными зарослями цветущих яблоневых садов.

Николай Григорьевич шутил, смеялся и озорничал, как мальчишка. Местные крестьяне, привлеченные весельем молодых господ, подошли совсем близко. Тогда Рубинштейн попросил кого-то из них сбегать в местную лавку за вином и сладостями. Тут же затеяли хороводы, полились песни. Одна молодая крестьянка, положив на траву сладко уснувшего младенца, запела звучным мягким контральто. Николай Григорьевич захлопал в ладоши, поцеловал у нее руку, потребовал петь еще. Крестьянка поначалу смутилась, а потом вдруг распелась, раскраснелась, пустилась в пляс…

Нет, он должен непременно записать ту мелодию, чтобы ни в коем случае не забыть ее. Пускай успокоится спутник миловидной француженки, лицо которой вызвало в нем эти воспоминания: часто, очень часто привлекает его красота лиц, особенно женских, ибо рождает в душе музыкальные ассоциации, вызывает волнующие образы. Даже в столь тяжелую минуту, когда все мысли заняты умирающим другом, не может он заглушить в себе этот "бес композиторства".

Николай Григорьевич не осудил бы его. Напротив, жестоко страдая от неизлечимой болезни, он сам строил планы на будущее, мечтал сыграть целую серию общедоступных концертов в Москве, поездить по провинциальным городам.

"Мы обязаны ни на минуту не забывать о том, что являемся слугами не царя и придворных, а Ее Величества Музыки, — любил повторять Николай Григорьевич. — Ваш покорный слуга готов в любой момент скрестить клинки со всеми олухами и невеждами, мешающими ее развитию и процветанию в России. Так-то, друг мой".

Ему будет не хватать Рубинштейна. Да что ему — всей России. Блестящий пианист, великолепный дирижер, умелый организатор. Была у него в характере деспотичность, мог подчас рубануть сплеча, обидеть несправедливым приговором. Жестоко обидеть, как это случилось в истории с Первым фортепьянным концертом. Зато потом исполнил этот концерт так, что и обида куда-то исчезла, уступив место восторгу, благодарности. Да какая там обида — за то, что сделал Рубинштейн для музыкального дела, ему с лихвой можно простить что угодно.

"Я посвятил ему Первую симфонию, Второй фортепьянный концерт, пьесы для фортепьяно, романс, — думает Чайковский. — Мало, ничтожно мало. Непременно должен увековечить его память для России, для всего мира. Только бы застать, застать его живым и в здравом расположении ума…"

До Парижа еще целый час. Разные мысли приходят в голову. Вспоминается зал Благородного собрания, Рубинштейн в окружении целой свиты поклонников и поклонниц, любезный, остроумный, избалованный обожанием… А вот он всю ночь напролет играет мазурки, вальсы, полонезы — это уже на товарищеской вечеринке в тесном кругу. Все в нем просто, все доступно, без намека на кривлянье. На эстраде он полон огня, страсти, нежности, мужественной силы. Как он дирижировал "Франческой да Римини", "Бурей"… Кто, кто сможет заменить его за дирижерским пультом?

А может, ошибаются врачи? Вот сейчас войдет он в его номер в "Гранд Отеле", а Рубинштейн подымется навстречу из кресла и скажет с саркастической улыбкой: "Что-то у тебя, мой милый, уж больно постная физиономия. Никак, накормили французы какой-нибудь экзотической снедью, от которой взбунтовался твой русский желудок. Ничего, друг мой Петруччо, сейчас мы с тобой чайку откушаем, а после ты мне самым подробным образом расскажешь, что пишут эти проходимцы-газетчики об "Орлеанской деве". Ох и досталось же нам с тобой от них по первое число. Ничего, любезный, кому-кому, а нашему брату не привыкать…"