Светлана Кудряшова - Друзья с тобой: Повести

А на столе в это время кипел самовар, отец с бабушкой пили чай и ели праздничные пирогн с черникой. Федя тоже захотел чаю и пирогов. Но только собрался спуститься с теплой печки, как услышал…

— Хороша ли жена у тебя, Николушка? — спрашивала бабушка.

— Красоты на двоих хватит! — засмеялся отец.

— Не про то спрашиваю, — перебила бабушка. — Сердце‑то каково у нее? Полюбит ли она Федюшку?

Отец ответил не сразу.

— Полюбит, — наконец сказал он. — Я для Рыжика и семью завожу, хочу с сыном жить. Растет парень без матери, отца видит редко. Будто сирота…

— Лаской я его не обделяла, батюшка, — тихо сказала бабушка. — По правде, по совести говорить — больше, чем тебя, лелеяла. И не дай бог, если Тамара Аркадьевна Федю обижать будет!

— Полно! — перебил отец. — Рыжик — самое дорогое для меня на свете.

Сердце у Феди колотилось как у того зайчонка, что однажды попал в капкан, и Федя пожалел его и выпустил. Федя посидел на печке, пока отец допил чай, потом слез и подсел к бабушке. И уж больше не отходил он от нее. Все думал: как же без бабушки жить‑то будет? Не остаться ли ему здесь?.. Но тогда опять будет Федя скучать по отцу и считать дни до его приезда…

Наступил вечер. Попросили в колхозе Карьку, и повез дед Тойво в санках с расписными боками Федю с отцом на станцию.

Бабушка долго стояла на крыльце и махала им вслед платком. Федя тоже махал красной варежкой, хотя плохо видел бабушку от слез, застилавших ему глаза.

…Три дня и три ночи мчался на юг скорый поезд. Вначале бесновалась метель и начисто залепила снегом вагонное окно. Наконец поезд вырвался из вьюжной полосы. Замелькали за окном елки и сосны, плотно укутанные снегом, пролетали села и деревни. А лес все редел и редел и в конце концов исчез. И деревянные дома тоже исчезли. Пошли белые хаты, пошла заснеженная степь без конца и без края.

К вечеру третьего дня отец сказал:

— Ну, вот и Кубань. Смотри, Рыжик, сады фруктовые. Смотри!

Низкорослые, приземистые фруктовые деревья с голыми темными ветвями Феде не понравились.

— Понравятся, когда зацветут. А фрукты на них увидишь — полюбишь, — уверял отец.

Приехали рано утром. Тамара Аркадьевна встречала их на вокзале. Она радостно смеялась и долго целовала отца, потом повернулась к Феде, обняла, заглянула в его лицо черными большими глазами:

— Здравствуй, цужичок–лесовичок!

— Здравствуйте, — тихо ответил Федя и чуть не заплакал— так ему вдруг захотелось обратно к бабушке, к Тойво.

— Рыжик, улыбнись! — шептал ему отец.

Но Федя не улыбнулся — не смог. Тамара Аркадьевна слегка нахмурилась, взяла отца под руку.

Дома отец показывал сыну квартиру.

— Вот здесь, Рыжик, ты будешь спать. Тебе нравится эта кровать? Нет, ты посмотри, какой я тебе купил стол! Ящиков‑то сколько! Сегодня же пойдем за настольной лампой. Сразу после завтрака, хорошо?

Феде все понравилось. Он развеселился, поел с аппетитом. Отец то и дело подкладывал ему моченые яблоки, соленые помидоры, маринованные сливы — вкусные южные яства.

После завтрака отец с сыном долго бродили по городу, Купили новые учебники, пионерский галстук, лампу, заглянули в кино. Пришли усталые и вдвоем улеглись на диван передохнуть. Тамара Аркадьевна присела к ним, осторожно пригладила Федины волосы. Он закрыл глаза: пусть подумает, что спит. Он еще не знает, о чем с ней разговаривать, и очень смущается, когда она его обнимает или гладит по голове. Ему сразу вспоминается бабушка, ее добрые серые глаза. Если бы у Тамары Аркадьевны были такие...

— Рыжик, спишь? — тихонько спросил отец.

Федя кивнул и крепко сжал веки.

— Ах ты жулик! — ласково усмехнулся отец. Не открывая глаз, улыбнулся и Рыжик. Он не видел, как нахмурилась Тамара Аркадьевна.

— У Феди, кажется, трудный нрав, — сказала она негромко.

Федя насторожился, Отец приподнялся, приглушенно сказал:

— Нет, нет, он очень добрый. Его все любили на Севере.

Тамара Аркадьевна промолчала. Федя чуть приоткрыл глаза и встретил взгляд, испытующий, тревожный, совсем не похожий на бабушкин. Феде опять стало грустно и неприютно, опять захотелось вернуться в родной северный край. Но вернуться можно было только летом, когда в школе закончатся занятия, — ждать надо было почти полгода. Чтобы не было так тоскливо, Федя стал мысленно рассказывать бабушке, как доехал, какой большой город, в котором он теперь живет, сколько фруктовых садов, но пока о них ничего не скажешь, потому что зимой они совсем некрасивые. Потом Федя вспомнил про красный велосипед, который они видели сегодня с отцом в большом магазине. Феде велосипед очень понравился. Если бы у него был такой, он стал бы ездить на рыбалку к самому дальнему лесному озеру. Стоп! А как же Тойво? У него нет велосипеда…

Как быть с Тойво, Федя так и не решил, заснул, Во сне он что‑то шептал. Николай Егорович наклонился к нему, прислушался.

— Бабушка, — шептал Федя, — бабушка, ты не бойся, я скоро приеду…

Николай Егорович неслышно ходил по комнате, и лицо у него было задумчивым и немного печальным.

Вот и сбылась его давняя мечта — Федя с ним. Мечта, которую Николай Егорович вынашивал долгие годы, даже тогда, когда не знал, где Рыжик и что с ним. И только бы Федя полюбил Тамару Аркадьевну, только бы полюбил!

Так думал Николай Егорович Горев, и все ходил и ходил по комнате.

Стемнело. На улице зажглись фонари. А он все ходил, все думал. Потом он подошел к Тамаре Аркадьевне и увел ее в другую комнату — он решил ей рассказать то, о чем только однажды рассказывал своей матери — Марфе Тимофеевне.

Это было давно, в страшные тяжелые дни ленинградской блокады. В ту первую военную осень Горев защищал Ленинград в воздухе. В городе у него были жена и маленький сын — мальчуган восьми месяцев от роду с длинными рыжими кудрями и очень серьезными темными глазами. Жили они в большом доме на Литейном проспекте. Николай Егорович ходил к ним между боями в короткие часы отдыха.

…Стояли погожие сентябрьские дни. Николай Егорович входил во двор своего дома, и сейчас же шумная ребячья ватага с радостным криком бежала ему навстречу. Мальчишки дрались за право стоять с ним рядом, держать его за руку. Перебивая друг друга, юные ленинградцы требовали немедленного рассказа о совершенных Горевым на фронте подвигах.

Последним всегда подбегал маленький Коля. Неизвестно как, но он всегда оказывался у самых ног Николая Егоровича.

— Пробился, кроха? — наклонялся к Коле Горев и брал малыша на руки. Кроха с восторгом заглядывал летчику в лицо и, счастливый своим высоким положением, спрашивал:

— А ты сегодня сколько немцев сбил? Много?

— Одного.

— А чего так мало? — с откровенным разочарованием тянул Коля.