Светлана Кудряшова - Друзья с тобой: Повести

В госпиталь Николай Егорович опоздал. Анна умерла, а Рыжика, живого и невредимого, отнесли в детский дом. В детский дом Горев не пошел: ему надо было похоронить Анну, отпуск кончался к утру.

В тот же вечер седой, с почерневшим от горя лицом Николай Егорович вернулся в свой полк. Ночью в кромешной тьме к городу подкрадывались фашистские бомбардировщики.

— В город не пускать! — приказал командир, поднимая полк в бой.

Истребители настигли врага на подступах к Ленинграду.

— Не пройдешь! — прошептал Горев и бросился на фашиста.

Бомбардировщики действительно в эту ночь не прошли. Два из них пылали на невском льду. Остальные повернули обратно.

Самолет Николая Егоровича приземлился на аэродроме, но выйти из него летчик не мог. Его вынесли и отправили в госпиталь. Он был тяжело ранен в голову и ноги.

Николай Егорович перенес несколько сложных операций в далеком тыловом госпитале. Он поправлялся медленно, трудно. Волноваться и читать ему было запрещено. Но как только он пришел в сознание, мысли о Рыжике не покидали его. Он попросил палатную сестру Шурочку написать в Ленинградский детский дом. Как там Рыжик? Жив ли, здоров ли? Наверное, уже ходит…

Из Ленинграда долго не отвечали. Но Шурочка упорно писала туда. И ответ, наконец, пришел. Она принесла ему серый треугольник утром, после завтрака.

— Письмо из Ленинграда! — радостно сообщила Шурочка. — Прочесть?

Николай Егорович взволновался, попросил только развернуть конверт. Он прочел и сразу же начал читать опять.

— Нашелся? — осторожно спросила Шурочка.

— Еще нет. Но обязательно найдется. — Горев поднял на Шурочку потеплевшие глаза.

— А почему вы не улыбаетесь?

— Сейчас улыбнусь!

Он снова принялся за письмо. Дочитав, протянул Шурочке и улыбнулся.

Письмо было написано крупным неровным почерком.

«Лейтенант Горев!

Я случайно увидел Ваше письмо в почтовом отделении, куда хожу за ресточками от сына. Письма от вас все приходили и приходили, а их никто не брал. Оказалось, что детский дом, куда вы адресовали их, эвакуировался из Ленинграда.

Тогда я решил прочесть письма и постараться помочь. Я долго не мог ответить вам: за справками надо было идти в районо, а я не надеялся благополучно дойти. Пришла весна, подбодрила старика. Я пошел, но в районо никого не нашел: кто болен, кто умер. Очень мне хотелось помочь вам найти маленького Федю, и через несколько дней я отважился пойти снова.

Очень рад сообщить вам: дети эвакуированы на север, в Архангельск. Пишите туда, и пусть счастье сопутствует вам!

А. А. Рыбаков».

— Какой хороший этот ваш Рыбаков! — взволнованно сказала Шурочка.

— Шурочка, — Горев говорил мягко, ласково, — Шурочка, это не мой Рыбаков. Я его никогда не видел… Это просто… ленинградец!

В тот же день в Архангельск ушло письмо. Горев и Шурочка высчитали, что ответ придет через три недели. Ответ пришел через пять. Николай Егорович уже начал ходить, раны его заживали. Он подумывал о выписке из госпиталя.

— Николай Егорович, танцуйте! — Сияющая Шурочка держала в руке письмо. Горев помахал костылем —это означало танец — и жадно впился в письмо.

— Зря танцевал, —хмуро бросил он, прочитав. — Феди, оказывается, уже нет в детском доме, и никто сейчас не знает, где он.

Медицинская сестра из ленинградского госпиталя, та, что приняла Федю из рук умирающей матери и отнесла в детский дом, снова взяла его к себе — усыновила. Фамилия сестры — Воронцова. И маленького Феди тоже. Настоящей фамилии мальчика до сих пор никто не знал.

— Николай Егорович, — прервала его горестные размышления Шурочка, — выписывайтесь и поезжайте в Архангельск.

Там вы обязательно найдете Рыжика, обязательно! Вам же обещают помочь!

Горев так и решил: поеду! Он считал дни до выписки и ссорился с врачами. Но почему‑то рана на ноге открылась, повысилась температура, и выписку Николая Егоровича из госпиталя отложили.

В это время под Сталинградом разгорелась небывалая битва, завершившаяся героическим наступлением Советской Армии на гитлеровцев. И Горев, выписавшись из госпиталя, выехал прямо на Сталинградский фронт.

Три года воюет Горев, а Рыжик так и не нашелся. Большой уже мальчишка — четыре года человеку. Где он? Что с ним?

Однажды в день рождения Феди Николай Егорович встретил в небольшом румынском городе мальчугана, очень похожего на Рыжика. И остановился.

— Как тебя зовут? — спросил Горев, изрядно коверкая румынские слова.

Темноглазый малыш внимательно осмотрел русского летчика. Видимо, ему понравились боевые ордена Горева — он долго не спускал с них восторженных глаз.

— Михай, — ответил малыш наконец.

— Пойдем‑ка мы с тобой, Михай, погуляем, — предложил Николай Егорович.

— Пойдем, — охотно согласился Михай.

— Давай‑ка мы игрушку тебе купим.

— Купим! — радостно улыбнулся малыш.

Но магазин игрушек оказался закрытым — жизнь в городе только налаживалась. Горев, расстроенный неудачей, осторожно постучал в закрытую дверь магазина. Потом постучал погромче. Еще постучал. Дверь все‑таки открылась, и старик румын удивленно взглянул на нежданных гостей.

— Пожалуйста, — сказал Горев, — пожалуйста, извините нас, но нам очень нужна игрушка.

— Лошадь, — пояснил Михай.

Старик молча переводил недоверчивые глаза с Михая на Горева. Что за странные покупатели!

— Я вас очень прошу, — горячо сказал Горев. — Очень!

Старик покачал головой, наклонился к Михаю и спросил, какая ему нужна лошадь.

— Большая–пребольшая! — поспешно ответил Михай. — Чтобы сама катала…

Старик принес лошадь больше самого Михая. На ней было роскошное седло, стремена и уздечка. Михай сейчас же влез на коня и издал воинственный клич. Николай Егорович осторожно толкнул лошадь. Михай натянул вожжи. Ему казалось, что конь скачет во весь опор. Он смеялся от счастья, и Горев смеялся вместе с ним.

…Когда в Румынии отцветали каштаны, Николай Егорович получил отпуск и поехал в Архангельск искать Рыжика.

Весна в Архангельске только начиналась. Широкие деревянные тротуары были мокры от таявшего снега. Лед на Двине почернел и потрескался. День–другой — и он тронется, поплывет к морю. Долго не темнело, приближались белые ночи.

В этом северном городе не было следов войны. Так славно пахнуло на Горева мирной жизнью от чистых светлых витрин, от необшитых досками памятников, от этих детсадовских малышей, важно шествующих по набережной на прогулку! Идут не спеша, без излишнего шума и гама, с достоинством поглядывая вокруг. Видно, все народ серьезный, дисциплинированный. Но так и норовит какой‑нибудь укутанный шарфом товарищ деловито пройтись по лужам или забрести в снег, что еще сохранился по обочинам.