Светлана Кудряшова - Друзья с тобой: Повести

— Трудное, брат, дело, — виновато оправдывался Николай Егорович.

Ребята провожали летчика до самого подъезда и стояли там до тех пор, пока он не входил в квартиру. Мальчишкам из соседнего двора они хвастались:

— А у нас летчик живет. Герой! Ага?!

…Наступили холода. Урезали скудный ленинградский паек. Ребята на дворе притихли. Они больше не бежали навстречу Гореву. Однажды он увидел их на скамье в глубине двора.

Он остановился, прислушался к негромкому ребячьему разговору.

Черноглазая первоклассница Варенька хвасталась:

— А я в госпитале вчера была. Стихи всякие раненым читала. Они мне сахару дали. Вот такой кусок!

Варенька показала маленькую ладошку.

— И меня раненые угощали тоже. Я им сказки рассказывала. Только я у них ничего не беру. Мама говорит, им усиленное питание нужно, — тихо говорит большеглазая, с темными кругами под глазами девочка.

— Госпиталь — что! — авторитетно перебил высокий тоненький мальчишка с бледными губами. — А вот наша Маша с другими студентами баррикады на правом берегу Невы строит. Баррикада скоро с дом будет. Маша и меня возьмет строить.

— С дом баррикад не бывает, Петух, — возразила большеглазая девочка, — и маленьких на них не пускают.

— Бывает! — упрямится Петух. — И меня все равно пустят!

Маша там бригадир. Им кокосовое масло дают. Вкусное!

Петух облизывал бледные губы при воспоминании о вкусном кокосовом масле.

«Притих вояка! — горько подумал Николай Егорович. — Какой спокойный стал, а ведь громобоем был!»

Маленький Коля был тут же. Он смирно сидел на коленях у сестры. Голова его была повязана теплым платком, и от этого его прозрачное лицо казалось совсем крошечным. Он равнодушно смотрел на Горева. Горев подошел:

— Ты что, брат, загрустил? Не узнаешь меня?

Горев заглядывал в Колины серьезные глаза, старался говорить весело.

— Узнаю, — медленно отвечал Коля. — Ты летчик.

Летчик не выдержал, подсел к ребятам, достал из вещевого мешка хлеб, настоящий черный хлеб, с таким трудом сбереженный для Рыжика и его матери.

Увидев хлеб, Коля заволновался, протянул к нему руки — маленькие, худые, плохо вымытые руки.

— Дай слебуска! — жалобно просил он, не спуская глаз с черных, уже почерствевших кусков.

Николай Егорович искал в кармане нож. Девочка с большими глазами, та, что не брала у раненых угощения, неслышно подошла к Гореву.

— Крошится… — прошептала она с сожалением.

Хлеб действительно крошился. Был он несвежим, да и Горев резал его торопливо, неровно.

— Подвинься! — Растолкав девочек, Петух встал перед Николаем Егоровичем. —Это вам в полку дают? Вкусный? Ой, а Варвара у вас крошки взяла!

Варенька опустила голову, а кулачок с крошками спрятала за спину.

— Варенька, садись‑ка, девочка, рядом!

Горев усадил Вареньку на скамью, взял на руки легонького Колю, и начался пир. Коля откусывал такие куски, что они не вмещались в его маленький рот.

— Николай, подавишься! — останавливала Колю сестра. — Давай покормлю.

Но только она дотронулась до хлеба, как Коля залился жалобными, отчаянными слезами и прижался лицом к шершавой горевской шинели.

— Не тронь его. Ешь лучше сама. — И Горев протянул девочке кусок.

Варенька сначала украдкой съела крошки, а потом уже принялась за хлеб. Скорее всех разделался с угощением Петух. Большеглазая девочка съела половину, а вторую, несмело посмотрев на Горева, завернула в носовой платок. Прежде чем спрятать завернутую половину в карман, она тихо спросила:

— Можно… я маме?

Снова, как бывало в сентябре, ребята проводили Горева до подъезда. Опять он нес на руках маленького Колю, который все еще ел свой хлеб.

— А вы еще когда придете? — спрашивал Петух, с явным сожалением расставаясь с Горевым.

— Жив буду — через месяц явлюсь, — отвечал Николай Егорович, передавая Колю сестре.

Ну, вот он и дома. Здравствуй, Рыжик! Отец разглаживал мягкие каштановые кудряшки, прижимал к щекам маленькие пальцы сына.

— Улыбнись, сынище!

Но крохотный худенький сынище не улыбался. Не улыбалась и его мать, У Горева сжалось сердце: как осунулись, побледнели они за эти дни! У матери Рыжика, Анны, спадает с пальца кольцо.

Николай Егорович торопливо выкладывал на стол остатки хлеба, несколько кусочков сахару, концентрат пшеничной каши с маслом. Он рубил стул и топил маленькую железную печь. Когда комната нагрелась, с Феди сняли многочисленные обертки, покормили кашей и разрешили «погулять». Гулял он тихо, без озорства, смотрел на слабый огонек керосиновой лампы и сосал свой палец. Плакал Рыжик редко. Обычно тогда, когда уходила за хлебом мать и посмотреть за ним приходила Варенька. И еще тогда, когда ему долго не давали соевого молока. Рыжик не боялся воя сирены, возвещающей о воздушной тревоге, не пугался взрывов фугасок и грохота артиллерийских обстрелов.

— Почему ты не хочешь сидеть? — огорченно спрашивал Горев сына, тщетно пытаясь его усадить. Но сын молчал, безмятежно глядел на отца темными глазами и тотчас падал на бок, как только Горев переставал его поддерживать.

Угасала печурка. Комната быстро остывала. Мать брала на руки закутанного Федю и тихо его баюкала:

Глухая ночь опустилась на город. Темень... Тревожная тишина...

И вдруг: «Воздушная тревога! Воздушная тревога! Воздушная тревога!»

Часто–часто, без перерыва забили зенитки. Значит, фашистские самолеты прорвались к городу и кружат над ним. Горев уже слышит гул приближающихся самолетов. Все громче, громче… Противный, вызывающий содрогание всего тела свист падающих бомб. Горев крепче прижимает к груди Рыжика, наклоняется над ним. Спасти, уберечь!

Грохот близкого разрыва. Качнуло под ногами пол. Зазвенели стекла, выбитые воздушной волной. Снова взрыв, но дальше: и вот уже совсем далеко гудят самолеты–смертоносны.

…В декабре город замели метели, затрещали морозы, усилились артиллерийские обстрелы.

В один из мглистых декабрьских дней Горев дома не нашел. Гора из развалин лежала на его месте. Горев оцепенел, задохнулся.

— Да очнитесь же, лейтенант Горев! — тряс его за плечи старик сосед. — В госпитале они. Понимаете, в госпитале! Идите гуда. Здесь стоять нечего.

— Здесь стоять нечего, — машинально повторил Горев.

И вдруг понял: в госпитале! Значит, живы! Он побежал.

— Не туда! — закричал старик. — Толкую же вам: в госпитале на Мойке. Где раньше институт Герцена был, педагогический. Да шапку‑то возьмите!

Старик поднял с развалин оброненную Горевым шапку и сам надел ее на его голову.