Адам Шафи Адам - Кули. Усадьба господина Фуада

Киджакази сидела, погруженная в свои мысли, и не сразу услышала окрик Фуада:

— Киджакази! Эй, Киджакази! Ты где? А ну, быстро иди сюда!

Киджакази тут же бросилась в дом.

Комната Фуада тонула в табачном дыму. Уже с порога Киджакази почувствовала сильный запах спиртного. По комнате были разбросаны пустые бутылки и стаканы. Стояли они и на столе. Видно, у хозяина всю ночь были гости.

— Целый час уже кричу тебе, сука ты старая! Где ты шляешься? — орал Фуад.

И вдруг, к своему собственному удивлению, Киджакази сказала твердо:

— Я не сука. Я такой же человек, как и вы. И пришла я сразу же, как только вы позвали меня. А где я была, вы знаете — работала на вас. Я одна делаю в этом доме всю работу, и у меня только две руки.

Фуад удивился.

— Ладно, замолчи. Лучше сними с меня ботинки, — приказал он.

Не говоря ни слова, Киджакази опустилась перед хозяином на колени и стала развязывать ботинки. Фуад продолжал ругаться, а потом попытался пнуть Киджакази ногой, но та успела отскочить в сторону.

— Перестань копаться! — прорычал он пьяным голосом.

— Если я копаюсь, можете снимать свои ботинки сами.

Лицо Фуада налилось кровью.

— Ты что, отказываешься выполнять мое приказание? — взревел он.

Киджакази отошла в сторону, выпрямилась и, смело глядя хозяину в лицо, сказала:

— Слушайте меня внимательно, Фуад. Если вы хотите, чтобы я работала на вас, как раньше, не бейте меня больше. Я устала! Мне надоело выполнять самую грязную работу, не получая за это ни денег, ни благодарности. Нет в вас ни стыда, ни совести! — Разгневанная Киджакази впервые назвала своего хозяина просто Фуад, не прибавив к имени слова «господин». А Фуад был так пьян, что еле держался на стуле.

— Как ты смеешь ослушаться моего приказа, да еще говорить мне такое! Ты еще никогда не позволяла себе подобной дерзости. Как ты, скотина, можешь перечить мне! — кричал он.

— Я встану на колени перед любой коровой в хлеву, но больше никогда не унижусь так перед вами! — Голос Киджакази дрожал.

Фуад, шатаясь, встал со стула и указал пальцем на дверь.

— Вон! Вон отсюда! Прочь с глаз моих! Собирай свои манатки и убирайся из моего дома! — Фуад снова сел и попытался развязать шнурок сам, но это ему не удалось. Он поднял голову и с ненавистью посмотрел на Киджакази.

— Нет тебе больше веры! Убирайся отсюда! Иди куда хочешь! Ты еще пожалеешь об этом: захочешь вернуться, но будет поздно. Как тебе не стыдно? Столько лет мы жили вместе, делили радость и горе, а ты…

Но Киджакази перебила его:

— Я знала здесь только горе!

И тут Фуаду стало ясно, что Киджакази не шутит и дело принимает серьезный оборот.

— Послушай, Киджакази. Ведь ты растила меня, рассказывала мне сказки, пела песни. Неужели ты все это забыла?

— Я-то не забыла, я буду помнить это всю свою жизнь. А вот вы и вправду стали многое забывать. Вот и сейчас вы хотите, чтобы я встала перед вами на колени. Зачем вам это? Я нянчила вас, носила на руках, но, чуть только вы подросли, вы стали относиться ко мне как к рабочей скотине.

До Фуада начало доходить, что если Киджакази уйдет, то он останется совсем один.

— Ну ладно, что было — то прошло, — сказал он примирительно. — Конечно, бывает, я и покричу на тебя, но ты же знаешь мой характер. Ведь не один день вместе прожили. Ты мне как родная. Здесь зарыта пуповина, связывавшая тебя с твоей матерью [40] Обряд захоронения возле дома пуповины, связывавшей новорожденного ребенка с матерью, бытует у многих африканских народов. На Занзибаре он сохранился как один из языческих обычаев, осуждаемых исламом. , я знаю, что ты не бросишь меня в трудную минуту.

— А я и не собираюсь уходить отсюда, если вы сами не выгоните меня. Здесь я родилась, здесь и умру. Я уже стара, мне поздно начинать жизнь заново.

Киджакази говорила спокойно, смело глядя Фуаду в глаза. Куда девались ее былое раболепие и страх! Она была уверена, что Фуад больше не посмеет сделать ей ничего дурного. И верно: он всеми силами старался задобрить ее.

— Мы с тобой, Киджакази, должны помогать друг другу: ты мне, я — тебе. Да, что это ты все стоишь передо мной, а я тебе даже сесть не предложу. Вот, садись, пожалуйста, отдохни.

Киджакази никак не ожидала такого оборота. Она не верила своим ушам: неужели Фуад предлагает ей сесть подле себя на этот красивый стул с мягкой бархатной подушкой?! А может быть, он просто испытывает ее, хочет проверить, решится ли она на такую дерзость? Но Киджакази все же села, вытянув усталые ноги.

Фуад действительно не думал, что Киджакази отважится сесть в его присутствии, и вот сейчас, глядя на свою служанку, он с горечью размышлял о том, как меняются времена. Фуад понимал, откуда ветер дует: Киджакази наверняка виделась с Мконгве и говорила с ней. А раз так, то от нее сейчас всего можно ожидать. Ему же оставалось только делать вид, будто он одобряет слова и поступки Киджакази. Раньше она никогда не посмела бы сесть рядом с ним в гостиной, а теперь ишь как уселась: словно это не стул, а трон.

И вдруг взгляд Фуада упал на ее ноги.

— Киджакази, что у тебя с ногами?

— А что?

— Почему ты не носишь обуви?

Действительно, на ноги Киджакази было больно смотреть. Все в трещинах, мозолях и ссадинах, они напоминали кусок плохо обожженной глины.

— А вы что, в первый раз их видите? — спросила Киджакази, глядя Фуаду в лицо. — Откуда же мне взять обувь? Вот если бы вы…

Но Фуад перебил ее:

— Если бы ты мне сказала, я обязательно купил бы тебе что-нибудь на ноги. Но ничего. У меня где-то есть пара хороших ботинок. Я дам их тебе — носи на здоровье.

— Я много о чем вам говорила, но за всю жизнь вы ничего для меня не сделали!

Фуад молчал, понурив голову. Ему нечего было сказать в ответ.

— Посмотрите на мои ноги! Разве человека можно доводить до такого состояния? — продолжала Киджакази.

— Ну, ты это… — начал Фуад с натянутой улыбкой. — Ты тоже виновата. Не следила за собой, вот и искалечила ноги.

Эти слова вывели Киджакази из себя.

— Что?! Я сама искалечила свои ноги? — воскликнула она, кипя от негодования. — Как только у вас язык поворачивается говорить такие слова? — Губы ее тряслись, казалось, что вся боль и вся ненависть, накопившиеся за долгую жизнь в этом бессловесном, забитом существе, сейчас вылились наружу. — Послушай, Фуад! Я тебе прямо говорю: с сегодняшнего дня ты больше не посмеешь помыкать мною. Я устала. Я достаточно поработала на тебя, а теперь я состарилась, и мне пора отдохнуть. Я буду браться только за то, что мне по силам, а снимать ботинки и обслуживать себя тебе придется самому. — Киджакази встала и твердой походкой направилась к двери.

— Послушай, ты! Я понимаю, что у тебя на уме! — закричал Фуад, который снова начал выходить из себя. — Думаешь, я не знаю, что ты снюхалась с Мконгве? Но она обманывает тебя. Все, что она говорила тебе о кооперативе, — ложь! Кто, например, в нем председатель? A-а, не знаешь. А если бы знала, то не поддалась бы так легко на ее обман. Ведь главный в их кооперативе — я! Я, Фуад бин-Малик, сын Малика бин-Хальфана!