Павел Пепперштейн - Диета старика

Только такие "простейшие" ходы вызывают в наше время, на бессознательном уровне, что-то вроде приступов коллективной благодарности. Производя нечто предельно простое, трансгрессивное, неоригинальное, что-то вроде младенческого кала, мы только лишь можем сделать культуре (возбужденной технологическими "возможностями "и бесконечно зажатой и фрустрированной экономическими "невозможностями ") услугу: в акте элементарной трансгрессии мы становимся самоокупаемыми.

Младенческий "первосон ", напоминающий лужу белого клея, это то пятно непонимания, пятно невинности, которое мы можем подарить культуре, для залатывания очередной "дыры в бюджете ". Сказка, рассказываемая засыпающему ребенку, этот нарративный эквивалент убаюкивания, чья задача - поставить на конвейер онейроидности ряд сцепленных между собою фантазмов, чья "штамповка"способна, с одной стороны,развязать фантазирование (иллюстрирующее нарратив по ходу его разворачивания) в сторону сна, и с другой - внести в сон ряд контрапунктов, несущих на себе священные коды коллективной предначальности. Мы имеем, с одной стороны, народную сказку, рассказанную - согласно партитуре - няней, этой "убийцей Эдипа " - и, с другой стороны, сказку, рассказанную "от фонаря " или "от пизды ", то есть сказку с выдутой, выветренной архаической подкладкой, "модернизированное" сцепление фантазмов, апеллирующее уже не к коллективному, а к индивидуальному предначальному - к младенческим кошмарам и фантазиям, связанным с гипертрофированными категориями веса, объема, времени й прочих "экономических" весомостей. Мотив застревания во времени и не-катарсиса, мотив вечной и неразрешимой беременности, негаснущий "день сурка ", то клейкое место, называемое полумифическим словом "сингулярность ", лежит в центре этих нерожденных, несостоявшихся сказаний.

Москва, 12 апреля 1995

Айболиту подогнали Тянитолкая - вроде как для того, чтобы он побыстрее добирался к своим пациентам. А на деле как получилось? Тянитолкай двусторонний, двухголовый - одна голова тянет в одну сторону, другая - в противоположную. Так и перетоптывается на месте веками: тянешь его - ни с места, толкаешь - упирается. Айболит сидит на нем и молчит. Наконец подбегают какие-то:

- Что же вы, уважаемый? Вас заждались!

А Айболит отворачивается, даже не смотрит на них.

В ресторане "Пекин", что в центре Москвы, жил человек, у которого правая рука страстно любила левую. Чуть что - она к ней, обнимает, мнет, словно бы слиться хочет с ней совсем. И до таких безумств дело доходило!

Как-то раз правая заприметила, что Хозяин любит почесывать левой рукой кадык. Ну тут, как говорится, от любовной ревности помутились все двадцать шесть нижних небес. Правая дождалась, когда Хозяин уснет, подобралась к горлу - и давай душить. Чуть было не убила, безмозглая, Хозяина и себя заодно. Хорошо, что Хозяин в последний момент проснулся - видит, жизнь на волоске висит. Стал оттаскивать правую левой рукой, но правая-то сильнее, мускулистей. Навалился на нее всем телом, она вырывается, нет сил удержать.

Зовет на помощь. Прибежали друзья, люди горячие, стали топтать руку ногами. Хозяин кричит от боли, все-таки его рука. С тех пор пришлось носить на этой руке тяжелые кандалы. Правая рука висит, закованная, и шевельнуться не может. Левая иногда к ней из жалости подбирается украдкой, погладит чуть-чуть, чтобы утешить. Только любовь может довести до такого неистовства.

Про одного старика распустили слухи, что он вроде как приказал долго жить. А на самом деле он просто засиделся в одном ресторанчике, сошелся с тамошними - то и дело ему подносят что-нибудь вкусненькое, развлекают, рассказывают про всякое. Такое отличное место не сразу и найдешь!

Другой старик тем временем отправился в дальнюю страну.

Его встречает на аэродроме прекрасная дама, а он ей:

- Знаете, я уж много лет как испражняюсь абсолютно белым калом.

Ну, дама, естественно, от смеха не знает куда деваться. Повела его на чердак, где собирались особенные люди.

Приезжий им: "Слыхали про старика-то? Помер вроде бы".

Те - в хохот. Чуть не попадали, слезами коленки поливают. Наконец один чуть успокоился, встает и отвечает:

- Да что вы, достопочтенный! Старик так пригрелся, такое местечко себе отыскал, что всех нас переживет.

Ляжешь, бывало, сверху на купол из толстого прозрачного стекла, лежишь себе, распластавшись, и смотришь вниз. Под куполом, далеко внизу, чего только нет - разные страны, моря, процессии, пляжи, леса с вертолетами, всякие яства на блюдах разложены, девушки танцуют в обнимку с животными, ездят стеклянные поезда и прочее. Любуешься на все это великолепие, а сбоку доносятся голоса рабочих. Значит, снова затеялись какие-то изменения, не все еще готово.

Жил один средних лет. К нему приходят, рассаживаются, он их угощает чаем - все как положено. Наконец один из гостей говорит:

- Отчего бы и вам не навестить нас? А тот в ответ:

- Я в гости не хожу.

- Почему? - Все заинтересовались. А тот вдруг:

- Потому что я в этом мире не гость, а хозяин.

И сам же - хохотать. Стыдно, конечно, что проговорился, а все же потеха.

Один язык, живя во рту у человека, все не мог толком разглядеть внешний мир. То ли человек был немногословен и не зевака, но язык все никак не удовлетворит свое любопытство. Чуть откроется его пещера - какая-нибудь еда, пирожок там или горсть риса, а то и дымящаяся картофелина застит вид.

Вдруг открывается рот, а в него кто-то строго заглядывает, да еще светит фонариком.

- Проверка! - испугался язык.

На самом-то деле это был зубной врач. Сразу вслед за светом и взглядом влезает что-то жужжащее, железное, потом и другие агрегаты: явно проводят технические работы и что-то собираются менять. И точно - один зуб из наиболее неказистых увезли куда-то, а на его месте установили новый - золотой, сверкающий.

Когда закончилась работа, язык, надеясь на то, что появился новый собеседник, кланяется золотому: "Добро пожаловать к нам, очень вашему прибытию рады".

А золотой ему с достоинством отвечает: "Спасибо, вы очень любезны".

Животные и люди, насекомые и птицы - все страдают от холода. А вещи - непонятно. Холод к ним и так и эдак, а те только скрипнут иногда, а вообще-то кажется, что им почти все равно.

Существовал человек, которому все - ну совершенно все - доставляло дикое безудержное наслаждение. Уже самое зачатие ему пришлось по душе. И формирование в материнской утробе развлекало неимоверно. И родился он с криком наслаждения. И все ощущения - даже те, от которых прочие морщатся, - он любил, как родных. Что бы ни происходило - этот извивается от удовольствия. Стоит ли говорить, что и собственная смерть ему необычайно понравилась. А уж после смерти - столько наслаждений, что даже жизнь позабыл. Правда, воспоминания ему тоже нравились. Вечность ему показалась сладкой как варенье и отнюдь не скучной, отсутствие времени - не менее забавным, чем время. В общем, так он и пребывает каким-то образом, не подозревая о неприятностях.