Марк Каганцов - Байки о «Скорой»

Однажды мы купили марки незнакомой нам страны Cabo Verde. На каждой почтовой марке, кроме названия страны, которое не пишет только Великобритания, гордящаяся своим приоритетом, и номинала, обычно, есть и слово «почта» на национальном языке. По-испански «почта» — «correos». На марках Cabo Verde было написано «coreios». Значит, язык не испанский, но какой-то родственный, скорей всего — португальский. К сожалению, у нас не было марок Португалии или Бразилии, чтоб убедиться в этом. На штемпеле мы разобрали слово «Praya». Дальше в ход пошли географический атлас и справочник «Страны мира». Прая — столица Островов Зеленого Мыса, расположенных у побережья Западной Африки, бывшей португальской колонии, государственный язык — португальский. Тут я вспомнил, что «зеленый» по-латыни — «viridis», всем известная медицинская зеленка — «бриллиантовая зелень» — «viride nitens». Итальянские композиторы: Монтеверди — Зеленая гора, Верди — Зеленый. Все сходится! Конечно же, Кабо-Верде — Зеленый Мыс!

Каково было наше удивление, когда в пришедшем свежем номере журнала «Филателия» мы увидели изображение этих марок с подписью «Новые марки Кубы».

Нет, они ошибаются! У нас много кубинских марок, на них написано не «Cabo Verde», а «Cuba», не «coreios», а «correos» и номинал другой.

Мы написали письмо в журнал. Думаю, что не мы одни. В следующем номере было напечатано извинение, конечно, без упоминания нашей фамилии. Но это было первое научное исследование и открытие моих ребят и их первая научная победа!

Вызова по Санавиации непредсказуемы. Информация, проходя через несколько человек немедиков, да еще при плохой слышимости, деформируется до неузнаваемости, как в игре «испорченный телефон».

Однажды я с лучшим, на мой взгляд, нашим фельдшером Танечкой Трифоновой, которую я называл Ноль-Трифонова, не в том смысле, что она — 0, а в том, что телефон «скорой помощи» — 03, а она — настоящая «Мисс Скорая Помощь», полетели на мыс Харасовей на полуострове Ямал.

Вводная была: «Кажется инфаркт, захватите электрокардиограф», тогда как первоначальная вводная, как оказалось, была: «Повторный инфаркт миокарда, осложненный полной поперечной блокадой сердца. Синдром Морганьи-Эдемс-Стокса. Нужен электрокардиостимулятор». Если бы я знал такую вводную, я бы ни за что не полетел сам — тут нужна целая бригада врачей-кардиореаниматологов. Кардиостимулятора, к слову сказать, нет на нашей «скорой» и сейчас, спустя много лет.

В общем, наше санзадание было заведомо обречено на провал.

Полет занял около 3-х часов.

Больной — доктор геолого-минералогических наук, профессор Миллер был известным во всем мире ученым, страдал сахарным диабетом и гипертонической болезнью, перенес уже один инфаркт миокарда, а сейчас с ним случился повторный инфаркт с таким грозным осложнением. Черт занес этого уже немолодого и нездорового человека на Харасовей!

На момент нашего прибытия он уже несколько часов находился в кардиогенном шоке с критическим давлением и практически без сознания. Везти его в таком нестабильном состоянии было нельзя. Да и погода испортилась и стала нелетной. Наших медикаментов хватило ненадолго, пришлось ограбить 3 соседних медпункта. 19 часов мы вели борьбу за его жизнь, за это время он 42 раза давал остановку сердца.

Все это происходило на глазах у его жены Иды Байрон. Когда, наконец, летчики сообщили, что можно лететь и следует поторопиться, потому что погода может снова испортиться, состояние больного оставалось прежним, медикаменты окончательно подходили к концу, и перед нами стояла дилемма: попробовать везти больного в таком состоянии на «авось», рискуя получить труп в воздухе, или вызвать помощь на себя, до которой больной, скорее всего, не доживет, так как его уже почти нечем поддерживать. Все это я честно рассказал Иде, и мы решили лететь, на свой страх и риск.

Где-то за 40 минут до посадки в Воркуте профессор Миллер скончался. Так Ида, женщина за 50, кандидат геолого-минералогических наук, оказалась в Воркуте — городе, где она не знала ни одного человека, без денег и с трупом мужа на руках.

Я привез ее к нам домой, и она несколько дней жила у нас, пока из Риги не прислали специальный самолет с похоронной комиссией за телом умершего профессора.

Ида оказалась очень интересным человеком и великолепной рассказчицей. Она рассказывала нам, что побывала с мужем в геологических экспедициях во всех частях света, во множестве стран, не говоря уже о том, что наш Союз они изъездили от края до края. Не только мои сыновья, но и мы с женой слушали ее увлекательные рассказы, раскрыв рты.

После своего отлета она вскоре прислала нам письмо и у нас завязалась переписка. Потом Ида несколько раз бывала в Воркуте пролетом на Харасовей, каждый раз забегая к нам в гости. Ида настойчиво приглашала нас в гости к себе в Ригу. Однажды мы решились и приехали.

Ида жила в элитном районе Старой Риги. Оказывается, ее покойный отец был латышским стрелком, а потом одним из министров Советской Латвии. Ее взрослая дочь с мужем жили в Норильске, а старенькая мама — украинка жила вместе с Идой. Как старалась нам угодить эта милая старушка, называвшая нас «диточки»!

Мы провели незабываемую неделю в Риге, посмотрев в ней и ее окрестностях, наверное, все, что возможно, да еще Ида свозила нас на денек в Таллинн, хотела еще — и в Вильнюс, но моя Ирина категорически отказалась. В общем, мы были в полном восторге!

В дальнейшем переписка наша продолжалась. Когда Союз распался, Ида, похоронив мать, переехала в Ялту, купив там маленький домик, звала нас к себе погостить. А потом она перестала отвечать на письма. Может, умерла? Так мы с ней больше и не увиделись.

Когда я в 1972 году пришел работать на воркутинскую «скорую помощь», Юрий Владимирович Гоян, красавец-мужчина лет за 40, работал на ней фельдшером уже с незапамятных времен. Потом его назначили директором магазина «Медтехника», но он продолжал у нас подрабатывать в течение многих лет до самого своего отъезда из Воркуты.

Юрий Владимирович обладал колоритнейшей «цыганистой» внешностью (высокий, широкоплечий, смуглый, пышная густая шевелюра цвета воронова крыла и огромные черные глазищи), уникальным мягким басом, музыкального тембра, неистощимыми веселостью и оптимизмом и общительным, располагающим к себе характером. Когда Юрий Владимирович смеялся, а смеялся он постоянно, его заливистый бархатистый бас был слышен издалека. На «скорой» его все обожали, особенно женщины, зная, как трепетно он относится к своей маленькой жене, бывшей рентгенлаборантке, к тому времени совсем ослепшей, с которой они вместе дожили уже до внуков.

С ним удивительно легко работалось. Он в совершенстве знал всю имеющуюся аппаратуру, блестяще владел техникой внутривенных инъекций и постановки капельниц, но главное — работал с такой виртуозной легкостью, будто и не работал вовсе, а так — развлекался. Когда он был на смене, у всех было хорошее настроение, все улыбались.