Александр Фролов - Записки медбрата, или Как лечат в Америке

– Вакутейнер (устройство для взятия крови) выбрасываем в специальный контейнер для острых отходов, – завершил я ответ.

– Нет, неправильно, – резко сказала миссис Сандаски. – От вакутейнера нужно отсоединить иголку и выбросить её в контейнер для острых отходов. А сам вакутейнер выбросить в обычный мусорник. Больницы и так платят большие деньги за утилизацию этих контейнеров, поэтому место в них нужно экономить.

У меня отвисла челюсть. Это уже слишком. Во всех учебниках чёрным по белому ясно написано, что ни от вакутейнеров, ни от шприцов, отсоединять иголки нельзя. Это нарушение техники безопасности. Отсоединяя использованную иголку, можно уколоться и заразиться СПИДом или гепатитом. Но что я мог сказать, если она имела полное право поставить незачёт, и меня бы выгнали из колледжа? Я промолчал. Сандаски, поиздевавшись, поставила зачёт. Но это не спасло. За шесть недель до окончания колледжа руководитель практики Томошевский поставила мне двойку за неуспеваемость и меня отчислили из колледжа. На практике в больнице я не сделал ни одной ошибки, но она всё равно написала про меня несколько страниц пакостей. Например, написала, что перед этим какая-то медсестра (имя указано не было) якобы к ней подошла и сказала, что я якобы грубо обращаюсь с больными. Но пять недель назад она мне ничего об этом не сказала. Также она написала, что и сама наблюдала за мной подобное. Конечно, не было никакой конкретики: когда она это наблюдала и в чём именно проявилась эта грубость. Я решил жаловаться, что меня дискриминируют по национальному признаку. Дело в том, что все придирки сопровождались вопросами, типа: «Из какой Вы страны приехали и когда поедете обратно?» Также спрашивала, на каком языке я разговариваю дома и настоятельно советовала мне переходить дома на английский. Однажды я разговаривал на перерыве с однокурсницей Олей С. по-русски. Она подошла к нам и при всех с отвращением сказала: «Сделайте себе одолжение, говорите по-английски». После того как она поставила мне двойку, я пошёл к ней в офис, спросил, почему мне нельзя дома и на перерыве разговаривать по-русски, и она всё это повторила на диктофон.

В нашей группе учились две студентки из Сербии – мать и дочь. Они тоже поддержали идею пожаловаться на дискриминацию и сказали, что как только окончат учёбу, сами напишут заявление. Раз в две недели нужно было демонстрировать навыки в лаборатории на манекенах. Мать и дочь готовились вместе. Сперва шла отвечать дочь и без проблем получала зачёт, потому что говорила без акцента. Затем шла мать, отвечала точно так же, как перед этим отвечала её дочь, и к ней всегда придирались, потому что говорила с акцентом.

В своей жалобе, адресованной в офис, который занимается профилактикой дискриминации, я написал, что преподаватель меня оклеветала, обвинивши меня в тех ошибках, которые я не совершал, особо подчеркнувши, что ни одно из её утверждений не было подкреплено фактами. Также описал, что все придирки сопровождались комментариями по поводу национальности. К жалобе приложил кассету, на которую она наговорила много лишнего. Мне выдали бумагу, в которой было сказано, что жалоба принята на рассмотрение и что я получу официальный ответ… в течение ста восьмидесяти дней! Также сказали, что пока они не разберутся, я не имею права вновь приступить к занятиям. Также в бумаге было сказано, что юрист по моему требованию встретится со всеми свидетелями, но я не имею право спрашивать свидетелей, что они сказали.

У всех остальных учёба тем временем продолжалась. Студенты рассказывали, что в тот день, в который преподаватель Тамошевский должна была идти на разговор, она выглядела полностью растерянной и панически каждую минуту повторяла: «Зачем я только выгнала этого русского…» Подлые люди всегда трусливы. Семестр закончился. Больше половины группы так и не набрали заветных семидесяти пяти процентов, а значит тоже остались без дипломов. Меня же преследовали на практических занятиях, потому что оценки по теории у меня были хорошие, а давать диплом «этому русскому» они никак не хотели. Кто-то из студентов позвонил на местное телевидение, и в эфир вышел сюжет о том, что в нашем колледже подозрительно много студентов получают двойки. Колледжу, конечно, это было неприятно, но это не значит, что студентам исправили незаслуженные двойки на вожделенные тройки.

Ответа на мою жалобу всё не было и не было. Он пришёл точно на сто восьмидесятый день. В нём было сказано, что фактов дискриминации обнаружено не было. Я позвонил юристу, который подписал ответ, и поинтересовался, или он слушал кассету. Оказалось, что не слушал, мол, с юридической точки зрения, слушать кассету не так просто, как кажется, – ответил он мне. Спросил, как насчёт того, что ни одно негативное утверждение преподавателя обо мне, которые она изложила письменно, не было подтверждено конкретными фактами. Юрист ответил, что если дискриминации по национальному признаку не было, то всё остальное его не касается. Встречался ли он с той медсестрой, которая якобы сообщила моему преподавателю, что я грубо обращаюсь с пациентами? Тоже не встречался, потому что в этом эпизоде национальный вопрос не поднимался. Он встречался с Олей С., она ему рассказала, что Тамошевский не к месту поднимала национальный вопрос в грубой форме, но в официальном ответе было написано, что свидетель Оля С. якобы не подтвердила изложенных мною фактов.

Был ли у меня вообще шанс закончить колледж? Сперва начинающий преподаватель Шерли меня завалила за ошибку, которую сделала сама, а мисс Каретти, которая официально была приставлена к ней в роли наставницы, вместо того, чтобы во всём разобраться, мне угрожала, что я не смогу вернуться на программу, если начну жаловаться. Затем Миссис Сигель написала, что я, мол, не улыбаюсь и дала официальную рекомендацию, согласно которой я попал именно в группу Тамошевский. Явно чувствуется сговор, но я и не заикался, ведь не докажешь. И вот этот юрист, который рассматривал мою жалобу. Мог ведь посоветовать подать параллельно жалобу и в другой офис, который рассмотрел бы действия преподавателя исключительно с профессиональной точки зрения. Наоборот, тянул с ответом целых сто восемьдесят дней, и подавать жалобу в другой офис было уже поздно.

В официальном ответе также было сказано, что я имею право подать апелляцию, которую будут разбираться юристы, не зависящие от колледжа. Я подал апелляцию, и получил ответ, что её разберут в течение ста восьмидесяти дней. Опять пошли месяцы ожидания… Дней через сто семьдесят мне позвонили. Начали расспрашивать, что случилось. В жалобе было всё подробно описано, но они явно её не читали. Я сказал, что юрист в колледже проигнорировал факты, которые я ему сообщил. Мне сказали, что их роль заключается не в том, чтобы заново начать расследование, а в том, чтобы проверить или все формальности при первоначальном расследовании были соблюдены. Конечно, они были соблюдены, так что апелляцию я тоже проиграл. При этом сообщили, что я могу пожаловаться в самую высшую инстанцию, в Вашингтон. Но я уже не стал тратить время ещё на одну апелляцию. Хотел в суд подать. Но оказалось, что напрямую подать заявление нельзя, нужно обязательно нанимать адвоката, а он берёт минимум сто долларов в час; от подачи заявления до суда пройдет года два и все эти годы у моего юриста будет работы на много-много часов. А моя почасовая зарплата тогда была в десять раз меньше того, что берёт за один час юрист, да и работал я на полставки. Суд в США не защищает простого человека от системы.