Владимир Свинцов - Жизнь собачья и кошачья. Повести и рассказы

Но материнского азарта у Чары хватило ненадолго. Как только все уселись у импровизированного стола, она тут же забыла о приемной дочери. Да и дочь не из лучших по поведению. Вон свалилась с крутого откоса в речку. И плывет-то к противоположному берегу. Нет, не родное дитя, так не родное… Пусть хозяин сам о ней и беспокоится.

И все-таки Чара не охладела к щенку совсем. Если вдруг раздавался его визг, она первой мчалась на помощь. И надо отдать ей должное, именно она научила Радку рыть норы в крутом чумышском берегу и прятаться в них от жары. Она же показала, как сбивать Сеньку внезапным толчком в плечо…

Для бедного Сеньки наш отдых на берегу Чумыша превратился в ад кромешный. Куда бы он ни прятался, Чара и Радка — скучающие фурии — находили его. Рычанием своим заставляли подняться, и как только он вставал на все четыре лапы, Радка била грудью в его плечо, и несчастный пес, глухо рявкнув от неожиданности и от стыда, наверное, кубарем катился по траве.

Когда Сенька, потеряв терпение, начинал морщить нос и обнажать клыки, Чара становилась между ним и Радкой. Против Чары Сенька был бессилен. Он поджимал хвост и убегал прочь. Но от разыгравшихся подруг было не так-то легко отделаться… Приходилось вмешиваться.

Чара на зов шла неохотно, недовольная тем, что ее отвлекают от интересного занятия. Радка бежала с удовольствием. Она уже понимала, что у людей для нее всегда припасено лакомство. Мы знали, что баловать щенка не нужно, но позволяли себе эту слабость, потому что не только для меня, для всех нас она была Радостью…

Однажды вечером к нашему бивуаку подошел лось. Был он большой, словно копна сена, две широченные лопаты рогов венчали его голову. Он долго смотрел с опушки леса в сторону наших палаток, потом подошел ближе. Ветра не было, собаки учуяли его поздно. Но вот Чара взвизгнула и зашлась истерическим лаем. Ее поддержал Сенька, прижимаясь боком к моим ногам. И только Радка — глупый щенок — без единого звука двинулась вперед, ловя в воздухе запахи зверя.

Лось, может быть, стоял бы еще, но на собачий лай высыпало все население нашего лагеря, и он, недовольно фыркнув, двинулся прочь. Радка подбежала к месту, где он только что стоял, и заелозила носом по траве.

— Что бы ты понимала, крошка?! — я хотел взять ее на руки, но она недовольно зарычала.

Нет, несомненно, это был выдающийся щенок. И я, переполненный радостных надежд, представил, как мы будем вместе охотиться.

Ночью меня разбудил дождь. Он тихо шуршал по палатке. Я вылез наружу, подобрал вещи, которые могли намокнуть. Радка путалась под ногами, хватала за кеды, приглашая играть. Я снова залез в палатку, лег, и она, прижавшись к моему боку, скоро заснула. А я не мог заснуть. Монотонный шорох дождя, собака рядом… Мне казалось, что я не изнеженный городской жизнью интеллигент, а могучий древний человек, вместе со своим четвероногим другом — звенья одной цепи, называемой Природой…

Кто мог знать, что через несколько дней, вернувшись домой, я увлекусь ремонтом своей машины, выпущу Радку из виду всего на каких-то десять-пятнадцать минут и потеряю ее навсегда.

Дядька Остап подобрал Радку совершенно случайно, мимоходом. Он приезжал на нашу улицу, чтобы договориться о покупке поросят. Но поросята оказались проданными накануне, и дядька Остап, расстроенный несостоявшейся сделкой, подходил уже к автобусной остановке, когда увидел нескладного, мосластого щенка с коричневыми пятнами по светло-серому фону.

Потом, много позднее, выйдя из больницы, дядька Остап объяснил мне, что уж больно приглянулись ему толстые лапы и телосложение щенка. Даже на неопытный взгляд ясно просматривалась будущая мощная стать. Не раздумывая о собачьей породе, о чистоте крови, да и о переживаниях хозяина, он сунул щенка в мешок, предназначенный для поросят, и вскочил в автобус.

Жил дядька Остап один. Жена умерла три года назад. Детей не было. Пенсия позволяла отдыхать, но, как это нередко случается, в нем проснулась жажда деятельности, сдерживаемая до сих пор рабочими часами на производстве. Причем деятельности не общественной, как у многих, а сугубо индивидуальной.

На удивление всем соседям дядька Остап купил корову, завел поросят. И именно поэтому ему позарез стала необходима злая собака. Такая, чтобы быть спокойным за свое имущество. Эта роль и отводилась Радке.

Ее выпустили из мешка в незнакомом дворе. И пока она, встряхиваясь и чихая, освобождалась от пыли, перед ней опять предстал человек, что привез ее сюда. В руках он держал топор. Откуда было знать щенку, что топор может причинить такую боль?!

Дядька Остап схватил Радку за шиворот, подтащил к деревянной колоде — взмах, удар, отчаянный визг… Еще взмах, еще удар… И на колоде остались Радкины уши — длинные, мягкие, которыми так восхищались ребятишки. Но ребятишек у дядьки Остапа не было, зато он помнил с детства, что самая злая собака та, у которой отрублены уши и хвост.

Философия его была прочна и предельно проста: для чего существует дом? Для тепла и удобства. Значит, дом должен быть вместительным и теплым.

Для чего разводят свиней? Для мяса. Значит, они должны быть большими и жирными.

Для чего держат собаку? Для охраны. Значит, собака должна быть злой и сильной. Все очень просто и никаких сантиментов.

Через несколько дней, когда раны подсохнут, новый хозяин посадит Радку на тяжелую, массивную цепь…

Смена обстановки Радку перепугала. Она жалась к конуре, вздрагивая от малейшего шума. Но даже с отрубленными ушами оставалась незлобивым щенком. Завидя своего нового хозяина, она униженно виляла куцым хвостом, тянулась к нему, но тут же получала удар. От второго удара Радка пряталась в конуру, тогда дядька Остап изо всей силы бил палкой по железной крыше конуры, да так, что бедный щенок вылетал оттуда пулей. Этот грохот приучил Радку пользоваться конурой только во время дождя или снега.

Теперь боль постоянно сопутствовала Радке. Спрятаться от нее не было никакой возможности. Нога в поношенном кирзовом сапоге находила щенка везде, а тяжелая цепь не давала убежать. И Радка возненавидела и эту ногу, и этот сапог. Пока они сливались в одно целое с хозяином, и их нельзя было трогать. Но постепенно Радка стала разделять их, потому что помнила руки человеческие, руки, которые ласкали и баловали ее. И как только разделение стало для нее явным, она не преминула вцепиться в ненавистный ей сапог, объявляя ему смертельную войну.

Первый шаг, самый трудный, был сделан. В Радке просыпался зверь, который дремал глубоко-глубоко под спудом. Этот процесс мог быть еще обратимым, когда б она попала снова в обстановку ласки и любви. Но дядьке Остапу требовалось как раз другое. И Радка, однажды оскалив зубы на хозяина, уже не могла не рычать на других людей — на прохожих, громко разговаривающих за забором, на мальчишек, заглядывающих в щели…