Владимир Свинцов - Жизнь собачья и кошачья. Повести и рассказы

Шло время, хозяин не шевелился. Черт двинулся к кровати и вновь остановился. Тихонько заскулил, чтобы обратить на себя внимание, но лицо хозяина было бледным и ничего не выражало. Тогда Черт ткнулся ему в руку носом и, чего никогда не было, лизнул ее.

Хозяин очень медленно приоткрыл глаза, шепнул:

— Черт… — и вздрогнул всем телом.

Пес рывком поднял передние лапы на кровать и стал торопливо лизать хозяину лицо, шею… Потом взвыл и бросился вон из комнаты.

Похоронная процессия растянулась от дома покойного до самого кладбища. Слез было много, и слезы искренние. Особо старались старухи, потому как понимали, что с центральной усадьбы за двенадцать километров пешком не находишься. Когда еще выдастся случай побывать на этом кладбище, проведать родные могилки.

А сбоку процессии, не обгоняя ее и не отставая, то рысцой, то шагом, двигался крупный кобель, черный, словно в траурном одеянии, с белым галстуком на груди и белым кончиком низко опущенного хвоста. Кобель дошел только до кладбищенской ограды, сел у ворот. Сидел долго, смирно, точно выполнял команду. А когда последние старухи вышли за ворота, побежал к свеженасыпанному холмику и лег около.

Обед на поминках был обильный. Колхоз не поскупился. И только мужики вылезли из-за столов, а старухи, крестясь и шевеля губами, стали усаживаться, приехал сын деда Григория — Иван. Еле добрался на перекладных. Его отвели на кладбище. Потом со вздохами и всхлипываниями проводили к дому, по дороге рассказав о последних днях жизни отца и о его странной предсмертной просьбе.

Иван Григорьевич, сам уже дед, грузно шагая по непривычно пустынной улице с кучами мусора вместо домов, сказал негромко:

— Воля отца для меня закон. Пусть стоит дом, как стоял.

И все. Немногословен был наследник деда Григория, да и было в кого. Во дворе толпились мужики, дымя куревом. И Иван Григорьевич, обходя каждого и здороваясь за руку, и узнавал, и не узнавал друзей детства и юности. Подходя к крыльцу, заметил метнувшуюся за угол собаку.

— Неужто Черт? — спросил.

— Ага. Ваш кобель, — загомонили мужики. — Знатный зверовик. Медведя один держит. Лося чуть не во двор загоняет. Лешке Мужикову отец его отписал. Вот ему…

— Премного благодарен деду Григорию я, — выступил вперед Алексей Мужиков, сухощавый высокий мужчина. — Только куда мне? У самого две собаки. Одна совсем молодая, второй сезон. Из новосибирского питомника. И старая. Десять лет ей. А так, что… Я бы не прочь, спасибо. Только Черту уже седьмой год, привыкать к новому хозяину трудно будет. Да и держать трех собак накладно.

— Значит, не берешь? — обрадовался Иван Григорьевич.

— Раз отписал дед Григорий, как не взять, — зачесал затылок Алексей. — Ослушаться не могу. Он меня охотничать учил, заместо отца родного…

— Не бери, — перебил его Иван Григорьевич. — Освобождаю я тебя от отцовского наказа, потому как хочу забрать Черта с собой.

— Собаку с собой? Черта в Москву?! — удивились мужики. А Алексей сказал решительно:

— Не поедет он. А ежели силой — сдохнет от тоски по родным местам. Пусть лучше я старую отдам. Просили у меня…

Ивану Григорьевичу в его словах послышался упрек.

— Собака сдохнет? От тоски по родным местам? — удивился он и пошутил мрачно: — Я же живой, и она… привыкнет.

Закрутившись с малыми и большими делами по оформлению документов, Иван Григорьевич забыл о своем намерении. Не до этого было. Вспомнил только в последний день перед отъездом. С трудом нашел у местных охотников ошейник, поводок и позвал Черта. Но, видно, недаром дали собаке такую кличку. Не доходя нескольких шагов, Черт наклонил голову набок и остановился.

Иван Григорьевич звал его и ласково и строго — безрезультатно. Черт не двигался. А когда Иван Григорьевич попытался подойти к нему сам — отскочил в сторону. Это было похоже на игру в догонялки. Собака каждый раз ловко увертывалась от рук человека, но далеко не уходила.

Бегавшие здесь же мальчишки бросились помогать. И странное дело, Черт, только что позволявший этим мальчишкам садиться на него верхом, не дался им. А когда они стали окружать его, в безмолвном рычании оскалил крупные желтоватые клыки.

Время торопило. Отчаявшись, Иван Григорьевич последний раз окинул взглядом неузнаваемо изменившуюся деревню. Почти все дома были уже перевезены на центральную усадьбу. Около оставшихся суетились люди. Эти дома тоже доживали последние часы. И только дом, в котором Иван Григорьевич родился, вырос, откуда уходил служить в армию, его родной дом, в котором некому больше жить, стоял, темнея забитыми ставнями, сиротливо и одиноко.

Чувствуя, что не сможет сдержать слезы, Иван Григорьевич махнул рукой и сел в автобус. Шофер дал газ, и вдоль дороги, за кюветом, сначала рысью, а когда автобус прибавил скорости, то вскачь помчался Черт.

Выехали за поскотину, поднялись на бугор. Черт не побежал дальше, остановился на вершине холма. И пока другой холм не закрыл его, Иван Григорьевич видел четкую фигуру собаки на фоне вечернего неба. «На следующий год, — мысленно поклялся Иван Григорьевич, — как только выйду на пенсию, вернусь в родные места обязательно. Навсегда!»

О собаке вспомнили лишь тогда, когда разобрали по бревнышкам и погрузили на тракторные тележки последний дом. Да и вспомнили случайно. Кому-то из рабочих что-то понадобилось в одиноко стоящем дворе, и он сунулся в калитку. Калитка оказалась накрепко закрученной толстой проволокой. Тогда он взялся за доски забора, намереваясь перелезть, но тут из-под крыльца метнулась черная молния. Яростно рыча, Черт бросился к непрошено-му гостю, весь ощетинившийся и с оскаленной пастью.

Удивились мужики, покурили, посудачили, ничего не придумали и по исконной русской привычке решили — авось как-нибудь уладится дело. Проголодается кобель и дастся в руки Лешке Мужикову или прибьется к кому-нибудь. Поплевали мужики на окурки, покрутили головами, оглядывая все, что осталось от деревни. Повздыхали, почесали затылки и тронулись на новое место жительства.

Когда последний трактор с тележкой, окутанной пылью, скрылся из вида, Черт вылез через дыру в заборе. Деловитой трусцой побежал он по бывшей деревенской улице. Забегал в каждый двор и ставил свою метку. В нос ему лез запах растревоженной гнили, покинутого человеческого жилья. Тихо, ни единой живой души. Он бросился напрямик, перескакивая через кое-где оставшиеся заборы, ломая зеленую картофельную ботву, ожидая человеческо-го окрика, ругани… Галопом пронесся между кладбищенских оградок, подбежал к еще свежему холмику земли…

Вой облетел мертвую деревню и, не встречая других звуков, поплыл над полем, по-над речкой — заунывный, тягучий плач, плач одиночества, плач отчаяния.