Марк Гроссман - Птица-Радость. Рассказы о голубиной охоте.

— Знаете что? — сказал на прощание Лука Петрович. — Ранняя Весна наверняка заберётся по пути в какой-нибудь деревенский чердак и переждёт там непогоду. Вот всё и кончится отлично.

Ох, Лука Петрович, добрый Лука Петрович! Не знаете вы моей Ранней Весны! Не знаете вы, что такое сердце почтового голубя! Какой-нибудь беспородный голубишка, трусишка какой-нибудь — тот может забраться в чужую голубятню и даже остаться там навсегда. Но Ранняя Весна, дочь старого Бурана и Незабудки, никогда этого не сделает! В маленьком сердечке этой птицы живёт наистребимая любовь к своему дому, к родному гнезду. И пока бьётся это сердечко, Ранняя Весна будет лететь всё вперёд и вперёд. На второй, на пятый или на десятый день опустится она — полумёртвая от голода и усталости — на ту голубятню, где родилась и выросла.

А если не прилетит — значит, погибла.

* * *

Все три дня, проведённые в Москве, я ждал телеграмму из дому. Молчание значило: голубка не вернулась.

Я не выдержал и телеграфом запросил дом. Ответ пришёл через четыре часа:

«Весны нет».

Через несколько дней я был дома.

Голубятня жила своей обычной жизнью, и только в гнезде Ранней Весны было холодно и как-то пусто. Коленька, муж Ранней Весны, сидел в самой глубине гнезда нахохлившись и зло поблёскивал глазами. Несколько дней он почти ничего не ел и всё протяжно плакал:

«У-уу-ууу!.. У-уу-ууу!..»

— Не плачь, Коленька, — сказал я. — Вернётся к нам Ранняя Весна. Честное слово, вернётся, Коленька! Ну, задержалась, ну, трудно ей, но всё равно вернётся домой!

На улице по-прежнему мёл буран, окно быстро покрывалось морозными узорами, и я оттирал эти ледышки тряпочкой, намоченной в тёплой воде.

Под утро положил голову на руки да нечаянно и заснул. И мне приснился сон, такой ясный и правдивый, что, очнувшись, я долго не мог понять: приснилось мне всё это или было наяву?

Вот что я увидел во сне.

Над бескрайней степью мечется метель, и низко летит Ранняя Весна. Внизу, у земли, ветер слабее, а голубке надо беречь силы. Много десятков часов она ничего не ела, её глаза слезятся, и она летит и летит всё вперёд, повинуясь только властному зову — «домой!».

Вечером в одном из лесов под Уфой она выбирает дерево и садится на толстый мёрзлый сук. Медленно клюёт снег на ветке — утоляет жажду. Устало озирается вокруг: нет, здесь ничто не напоминает ей родной город!

Голубка съёживается в комочек, прижимает голову к груди — так легче уберечь тепло. И засыпает.

Утром она снова поднимается в воздух. Лететь тяжело. Чувство голода уже притупилось, но холод терзает теперь голодную птицу. На груди у Ранней Весны от дыхания — ледяной бугорок, на коготках тоже ледок.

Неподалёку от Златоуста на голубку нападает крылатый хищник. Он стрелой мчится на Раннюю Весну, и ослабевшая голубка даже не пытается спастись. Она просто падает в снег и закрывает глаза.

Где она? Что с ней?.. Она не знает, что крылатый хищник потерял из глаз её — почти белую на белом снегу.

Ранняя Весна поднимает голову и оглядывается.

Сколько ей ещё осталось лететь? И куда? Хватит ли сил? Не лучше ли так вот сидеть на снегу?

Каждый удар сердца выпрямляет её головку.

«До-мой! До-мой! До-мой!» — стучит сердце.

И голубка поднимается в воздух.

В Златоусте она издалека замечает чью-то голубятню, и слабость проникает в сердце птицы.

«Только поесть и немного отдохнуть, а там полечу дальше, дальше — домой!»

И голубка опускается на крышу.

«Вон внизу пшеница и вода. Поем и попью совсем немножко — и снова в путь».

«Но это не твоя голубятня, и ты не должна, ты не можешь ни есть, ни пить в ней. До-мой! До-мой!» — стучит сердечко Ранней Весны.

И она снова взмывает в воздух.

* * *

«Вот теперь, — думаю я, вспоминая свой сон, — она пролетела Парк культуры и отдыха и подходит к своему кругу. Конечно, конечно, она уже над самой голубятней!..»

Я выхожу на балкон и, право, право же, совсем не удивляюсь тому, что из белой снежной мути, почти сложив крылья, падает на голубятню белая с чёрными пятнами птица.

— Вот ты и вернулась, милая моя, милая Ранняя Весна, — говорю я очень спокойно, хотя сердце у меня стучит так, будто его надолго останавливали, и оно теперь спешит нагнать потерянное время.

Потом бегу на кухню, наливаю в миску тёплой воды и, торопясь, проливая воду, несу её на балкон. Поставив миску, мчусь опять на кухню и насыпаю в сковородку пшеницы.

Выбежав со сковородкой на балкон, ищу взглядом Раннюю Весну — и роняю сковородку. В глаза набивается проклятый снег, снег без конца! Он тает у меня в глазах и стекает по щекам, стекает по щекам...

Ранняя Весна лежит возле миски с водой, неловко подогнув голову, худая до неузнаваемости, будто почерневшая перед смертью.

Я поднимаю голубку, прижимаюсь ухом к её груди, согреваю её, дышу на неё и опускаю на подоконник: сердце птицы, которое влекло её домой через сотни километров, через буран и испытания, сквозь смерть, — это любящее сердце больше не бьётся.

Прощай, гордость моей голубятни, прощай, Ранняя Весна!

«Телеграмма дошла...» — пишу я в Москву Галочке, дочери метеоролога.

И ни словом не поминаю, что её похоронил.

Утром ко мне постучали.

Вошёл дядя Саша и прямо с порога сказал:

— Подари Кирюху, сосед.

— Какого Кирюху?

Дядя Саша прошёл на балкон, залез в голубятню и вытащил оттуда грязновато-серого, только что отпищавшегося голубёнка, купленного мной в прошлое воскресенье на рынке.

Голубёнок был с виду ужасно несуразный. Начиная с его немыслимого оперения, длинных красных ног и кончая коротким, как у цыплёнка, хвостом — всё в нём наводило на мысль о помеси вороны с курицей.

— Вот его подари, — сказал дядя Саша.

— Возьми, — усмехнулся я. — А зачем он тебе?

— Резать будет! — решительно сказал дядя Саша и, прищурив глаза, отодвинул голубя на вытянутую руку. Он повторял этот жест всякий раз, когда хотел всесторонне оценить птицу.

— Такие глаза не голубю, а волку положены, — продолжал мой сосед. — А это что-нибудь да значит!

Что именно это могло значить, едва ли знал и сам дядя Саша. Но спрашивать его было бесполезно.

Он ушёл и унёс с собой Кирюху — буро-серого голубёнка с вороньими, треугольником, ногами и коротким куриным хвостом.

Дядя Саша принадлежит к племени голубятников, для которых голуби — это и спорт, и отдых, и любовь, вместе взятые. Сколько я его знаю, у него ни разу не хватило терпения продержать голубя в связках до тех пор, пока он не обживётся на новом месте. Утром купив птицу, дядя Саша уже вечером развязывал её и, размахивая палкой с тряпкой, поднимал в воздух. Девять голубей из десяти, конечно, улетали немедленно. Десятый не улетал или потому, что был маленьким, или потому, что у него были вырваны перья из крыльев; короче говоря, потому, что он не мог улететь.