Джеймс Хэрриот - Из воспоминаний сельского ветеринара

Швы снимал Зигфрид, а я увидел нашего пациента лишь четыре недели спустя.

П. Ч. Фелпс привел не только песика, но и двух своих дочек — одной было шесть лет, а другой четыре года.

— Вроде бы уже пора снимать гипс, верно? — сказал он.

Я кивнул. И он, поглядев на дочек, скомандовал:

— Ну-ка, девочки, поднимите его на стол.

Они старательно ухватили нового товарища своих игр и взгромоздили его на стол, а тот отчаянно вилял хвостом и ухмылялся во всю пасть.

— По-видимому, все вышло неплохо, — заметил я.

Фелпс улыбнулся.

— Слабо сказано. Их с ним водой не разольешь. Даже выразить не могу, сколько нам от него радости. Просто еще один член семьи.

Я достал маленькую пилу и начал кромсать гипс.

— Думаю, это взаимно. Собаки любят чувствовать себя под надежным кровом.

— Ну, надежнее ему не найти! — Фелпс погладил каштановую шерсть и, усмехнувшись, сказал песику: — Будешь знать, как клянчить у ларьков на рынке. Вот полицейский тебя и забрал!

Это неказистое, но эффективное приспособление ограничивало возможности овцы, склонной отбиваться от стада. Три легкие палки скреплялись у нее на шее в ярмо с шестью торчащими концами, которые не позволяли ей протиснуться сквозь фигурный перелаз, проскользнуть под нижней перекладиной загона либо воспользоваться щелью в каменной стенке или живой изгороди.

Сыр раскладывали сушиться на открытых полках. Первое время его переворачивали дважды в день, затем на протяжении двух недель — раз в день и наконец через день, пока не отсылали на рынок или не продавали скупщику в октябре-ноябре готовым для продажи на Рождество. Влага из дозревающего сыра поначалу сочится в большом количестве, так что полки приходится постоянно вытирать.

Веники из вереска или дрока связывались узкими полосками коры вяза длиной около метра. Стебли зажимали в металлических клещах и плотно обматывали лыком — шло на это от 4 до 9 полосок. Некоторые фермеры изготовляли веники для собственного пользования, но работники и их семьи вязали их на продажу в больших количествах — иногда до двухсот штук в день. На фермах этими вениками очищали сапоги, а также подметали коровники и конюшни. В литейных ими снимают сор с поверхности расплавленного металла.

Колесник сгибает железную полосу в кольцо в вальцах, затем нагревает концы, чтобы склепать их. Готовую шину раскаляют докрасна и надевают на деревянный обод установленного на земле колеса, а потом обливают водой, чтобы она крепко его сжала.

Машина для переворачивания сена, в которую запрягалась лошадь, избавляла от необходимости ворошить сено вручную с помощью грабель, что было очень трудоемким процессом. Когда валки подсыхали сверху, сеноворошилка переворачивала их нижней стороной вверх, чтобы и та просохла. В употребление сеноворошилка вошла в самом начале века, и ею продолжают пользоваться и теперь, но с 40-х годов ее тащит не лошадь, а трактор.

Чтобы направлять и удерживать в нужном положении такой плуг без опорных колес, требовался сильный и опытный пахарь, зато можно было не опасаться, что колеса увязнут в тяжелой почве. Пахать на нем было трудно и для человека, и для лошади, особенно на полях в холмах, расположенных на довольно крутых склонах. Обычно в такой плуг запрягали пару лошадей. Треугольное лезвие лемеха подрезало пласт снизу горизонтально, острый нож на нем вел вертикальный разрез, а отвал позади лемеха поднимал и переворачивал пласт.

Крепкий дубовый каркас, сбитый из досок, похожий на ящик кузов, единственная ось с двумя колесами не слишком отличали такую тележку от других повозок, которыми пользовались на фермах. Особенностью ее было приспособление на передке. Когда его отмыкали, передний конец поднимался так, что выпрягать лошадь нужды не было: груз — будь то навоз, сено, брюква или овцы — без труда разгружался с заднего конца. Такие тележки были удобнее четырехколесных повозок — короткий кузов больше подходил для крутых и петляющих дорог в йоркширских холмах, где их предпочитали повозкам.

Хотя авиацию я выбрал сам, меня терзал тайный страх. Всю мою жизнь я страдал боязнью высоты, и даже сейчас — стоит мне посмотреть вниз, пусть с небольшого обрыва, как на меня накатывает головокружение, а с ним и паника. Так что же я буду чувствовать, когда начну летать?

Но я не почувствовал ровным счетом ничего. Выяснилось, что можно смотреть из открытой кабины вниз с высоты в несколько тысяч футов, и даже под ложечкой не засосет. Так мой страх оказался беспочвенным.

В моей ветеринарной практике тоже были свои безотчетные страхи, и в первые годы я больше всего боялся Министерства сельского хозяйства.

Быть может, кому-то это покажется странным, но я не преувеличиваю. Страх мне внушала всяческая писанина — все эти извещения, сводки и анкеты. Что касается непосредственно работы, то, как мне казалось, я со всей скромностью мог сказать, что справляюсь с ней. В моей памяти еще живы туберкулиновые пробы, которые я делал в неимоверном количестве. Выстригаешь крохотный, точно выбранный участок на коровьей шее, вводишь иглу строго в толщу кожи и впрыскиваешь одну десятую кубика туберкулина.

Это было на ферме мистера Хилла, и я смотрел, как под иглой вздувается вполне удовлетворительная внутрикожная «горошина». Именно так и полагалось — «горошина» свидетельствовала, что ты добросовестно выполняешь свои обязанности и проверяешь животное на туберкулез.

— Шестьдесят пятый, — объявил фермер и обиженно покосился на меня, когда я посмотрел номер в ухе.