Татьяна Яшина - Загадки Красного сфинкса

Взгляд Монсеньера показался мне тяжелым, но может, все дело было в неверном свете свечей.

– Он тебе велик.

– Ничего, я перешью! Главное, что сел в плечах – моя сестра Мадлен, белошвейка, говорит, что это самое главное, а рукава легко укоротить.

– Ну что ж… Владей, – усмехнулся Монсеньер, – в конце концов, Венеция только что вошла в антииспанскую лигу…

– Я счастлив служить вашему высокопреосвященству! – ликуя, я отправился к себе в комнату.

Еще я любил виллу Флери за то, что у меня тут была комната с окном и настоящей кроватью. Сундук стоял у стены, храня в своих недрах свернутый тюфяк, служивший мне постелью во время разъездов. Впрочем, и на этом сундуке мне прекрасно спалось. Я еще немного погладил свою награду, затем снял и тщательно развесил на спинке стула. Завтра придумаю, как его перешить. Дублет застегивался на четырнадцать круглых пуговиц, обтянутых красным шелком, внизу имел шлевки для ремешка. Главным его украшением была ткань, он был самого простого покроя – без разрезов, с облегающими рукавами, «гугенотский фасон и римская фактура» – прокомментировал Монсеньер, но носил нередко, сверху надевая камзол с разрезными рукавами и баской. На миг я почувствовал себя неловко, вспомнив порванную дзимарру – сплошной урон гардеробу мсье Армана. Но я не мог сейчас грустить – все мое существо ликовало. Ложась в постель, я переставил стул поближе к кровати, чтобы утром сразу увидеть свою награду.

Но я проснулся задолго до рассвета. Рука невыносимо зудела, будто крохотный червячок заполз под кожу и прокладывал там лабиринт, я слышал от Жюссака, что так чешется рана, когда заживает. Отрадно, но руку грызло так, что я не сдержался и заплакал от несильной, но непрерывной боли. Чесать не помогало, казалось, что надо залезть именно под кожу. Да что же это такое!

Я повернулся на другой бок и в полутьме заметил на стуле свой подарок. Я протянул руку и погладил рукав. Шелковый ворс, будто шерстка любимого зверя, был теплым и льнул к моей руке. Я еще раз провел ладонью по ткани, потом сгреб дублет со стула и уткнулся в него, вдыхая слабый запах яблок, ладана и лаванды. Бархат, пахнущий мсье Арманом, впитал мои слезы, а я уже спал.

В ближайший свой выходной день я поспешил к матушке и батюшке. Нечего и говорить, что я надел подаренный дублет и всю дорогу ловил восторженные взоры. Мне казалось, что весь мир восхищен мной, Люсьеном Лораном – таким молодцом, получившим достойную награду за достойную службу!

Я подвернул и подшил рукава и на шесть дюймов распорол снизу боковые швы, чтобы дублет не трещал на бедрах. Вместе с кюлотами из тонкого сукна и рубашкой с кружевом на воротнике дублет превращал меня просто в роскошного кавалера, ну а скромные шляпа и туфли позволяли определить мой род занятий: слуга, которому благоволят хозяева. Лиловая лента на шляпе людям знающим позволяла безошибочно отнести меня к причту его высокопреосвященства, что сразу поднимало меня среди слуг на вершину иерархии. Если б я так не торопился, то мог бы вообще не дойти – так улыбались мне девушки, а то и почтенные матроны, мне показалось, что я заинтересовал даже красивую знатную даму, бросившую на меня одобрительный взор, пока ее карета, запряженная парой вороных лошадей, неспешно проезжала мост Сен-Мишель.

Матушка ахнула, увидев мое сияющее лицо.

– Лулу, мальчик мой, ты ли это?

– Нет, мадам, это инфант испанский заглянул на огонек! Так вкусно пахнет – можно ли отведать вашего пирога с земляникой?

– Люсьен, ты голоден? Тебя плохо кормят?

Я успокоил матушку. Мы были с ней вдвоем, потому что она теперь ходила в церковь только на Пасхальную и Рождественскую службы – так тяжело ей давалась дорога, но вся семья скоро должна была собраться, включая маленькую Софи-Женевьев, которая недавно встала на ножки и сделала первый шаг.

Так что я рассказывал матушке о моей службе у мсье Армана, о мэтре Шико, о Рошфоре и Жюссаке.

– Ты только не заносись, – предупредила меня матушка. – Ты им не ровня и никогда не будешь.

– Я знаю, матушка.

– А как мсье Арман, как его здоровье?

После моего отчета она пригорюнилась:

– Мадам Сюзанна так переживает за него, так переживает… За каждого из детей сердце болит, она ведь двоих потеряла. А нынче рассказала мне, что мадам Николь – та, что замужем за маркизом де Майе – тут матушка сделала значительную паузу и скорбно поджала губы, – мешается… С головой у нее неладно стало после родов: думает, что она стеклянная и боится, что разобьется. Это от большого ума у них. Тесно такому разуму в теле человеческом. У мсье Армана по-прежнему припадки?

– По-прежнему.

– Я вот тебе дам четверговой соли, сынок. Я уж ждала тебя, так припасла, – она протянула мне маленький кожаный кисет. – Будет биться – посыпь его этой солью, чуть-чуть, прямо на макушку – я ему так в детстве делала, пока не отдали его в Наварру, в коллеж.

– Хорошо, матушка.

Тут в открытые окна послышались громкие голоса, и я наконец увидел всех своих родных. Мне даже не надо было ничего говорить – мой вид ясно сообщал о том, что служба идет хорошо. Да и не стал бы я рассказывать ни о покушении, ни о миледи, ни о том, что Монсеньер читает, пишет и приказывает. Охотно и подробно изложив, что я ем и пью, во сколько встаю и много ли у его высокопреосвященства платья и обуви, я оставил братьев и сестер вполне довольными.

После обеда, когда все разошлись, мы остались втроем. Я спросил совета, как мне потратить жалованье – я ведь всегда жил на всем готовом и особо не разбирался в расходах. Со своего первого жалованья я купил всем-всем-всем подарки, но даже после этого у меня осталось кое-что еще, а теперь деньги за несколько месяцев и недавно полученная от Монсеньера сотня пистолей вообще представляли собой внушительную сумму.

– Молодые люди, не обремененные семьей и хозяйством, обычно тратят деньги на выпивку, красивое платье и продажную любовь, – сообщил батюшка, – но так как ты пьешь и ешь со стола одного из самых богатых людей в стране и носишь одежду с его плеча, то с этой задачей не справиться без помощи азартных игр: карты, кости, тавлеи, петушиные бои. Пожалуй, для облегчения кошелька лучше методы тебе не сыскать, Люсьен.

– Ну что ты такое говоришь, Зиновий! – возмутилась матушка. – Не слушай, Лулу!

Но меня больше занимал другой вопрос:

– А почему же не продажная любовь, батюшка?

Отец поглядел на меня ласково и почему-то с грустью:

– Я не думаю, что тебе придется платить за любовь золотом, мальчик мой. Так что деньги пусть себе лежат – есть не просят. Может, одолжишь кому, может – подаришь.

Попрощавшись с батюшкой и матушкой, я поспешил на виллу Флери – путь мне предстоял неблизкий, хоть я и надеялся скоротать его на попутной повозке, но к шести вечера мне надлежало быть на месте. Солнце припекало, вскоре я почувствовал жажду и завернул в кабачок, где заказал сидра. Небольшой зал с низкими кирпичными сводами был полон, мне пришлось бы потрудиться, ища себе место за столом, но я лишь облокотился на стойку, не собираясь задерживаться на время большее, нежели потребно для осушения одной пинты.