Татьяна Яшина - Загадки Красного сфинкса

Мсье Арман не был бы собой, если б не заметил моего огорчения.

– Что ты дуешься, Люсьен?

– Монсеньер, а вы Шарпантье доверяете больше, чем мне?

– Запирая кабинет, я пекусь исключительно о твоем благе, Люсьен, – при этих словах я вскинул глаза, подозревая подвох. – Вот, не дай Всевышний, похитят тебя враги и начнут выпытывать мои секреты – этак ты долго промучаешься, пока они, наконец, поверят, что ты читать не умеешь!

– А Шарпантье вам, значит, не жалко, – подытожил я, наслаждаясь довольным видом мсье Армана и не тщась в сотый раз доказывать, что читать я умею. Не по писаному, конечно.

Я представил себе врагов его преосвященства – надменных испанцев с тонкими усиками и подбитыми овечьей шерстью плечами черных дублетов, как они окружают меня и грозят кинжалами, зловеще сверкая глазами.

– Враги – это испанцы? – уточнил я.

– Ах, Люсьен, если б все было так просто и так далеко… – вздохнул Монсеньер.

Так что письмо, корчащееся сейчас на углях, было явно не о друзьях, а о врагах.

Монсеньер оперся локтем на каминную полку, прикрыв глаза и медленно массируя виски.

– Люсьен, вы… Вы можете мне помочь?

Я так долго жаждал услышать пароль, что сейчас не сразу его узнал. Я никогда не позволял себе вопросительно или со значением смотреть на Монсеньера или как-то по-другому намекать на свое горячее желание повторения: держал себя как подобает слуге, на что не требовалось никаких усилий – мне помогал опыт всей моей предыдущей жизни. Наверное, это называется уважением.

Теперь, когда я осмыслил сказанное Монсеньером, в ушах у меня зашумело от волнения, и я едва не забыл произнести условный знак согласия:

– Да, мсье Арман, – назвать его просто по имени было не в моих силах.

Человек у камина не оборачивался. Я очень тихо вернул на стол бутылку бургундского и пошел к нему. Мне надлежало сделать не более трех шагов, но мне показалось, что это расстояние я преодолевал целую вечность.

Подойдя, я опустился на одно колено и, осторожно взяв его руку в свои, медленно прикоснулся губами к каждому пальцу. Монсеньер опустил голову в сгиб локтя, на грубый камень каминной полки, он молчал, и я чувствовал его дрожь.

Я встал, глядя на его спину – с рассыпанными по плечам темными волосами, широким поясом, плотно обхватывающем тонкий стан, на узкие бедра и длинные как у скакуна ноги, мягко задрапированные алой сутаной – спина эта показалась мне такой беззащитной, что я не колебался больше – охватил его обеими руками, поперек груди и поперек талии, унимая озноб, прижимая к сердцу, делясь своим жаром.

Я обнимал его, целуя острые лопатки, водя губами по гладкому скользкому шелку, он откинул голову мне на плечо и не издавал ни звука, голова моя кружилась от его тепла, запаха яблок, от того, как это сильное тело воина тает в моих руках.

Острые ключицы, ребра наперечет, стальные мускулы, нешуточной силой играющие под моими жадными руками в такт дыханию, твердые мышцы бедра – я добрался до его чресл, вызвав первый стон.

Проведя ладонью еще раз, я расстегнул ему штаны, откинув подол сутаны – она мешалась страшно, и я заткнул ее за пояс, чтобы не сваливалась.

Решив заменить руки языком, я развернул мсье Армана к себе лицом и опять упал на колени. Он оперся руками мне на плечи, не возразив и не прервав молчания.

Видимо, я все сделал хорошо, так как он задышал чаще, простонав, когда мои руки прошлись по каменно напряженным ногам, а когда я сжал руками его задницу – он вновь застонал, прижав к губам запястье.

Его рука оставила мое плечо, обняла за шею и подняла с колен. Затем он приблизил лицо и поцеловал меня в губы, легко щекоча короткими усами. Отстранившись, он быстро оправил сутану и принялся за меня: разделавшись с застежкой штанов, легко задвигал рукой, быстро доводя меня до экстаза. В последний миг подставил полотняную салфетку.

Ноги меня не держали, и мы опустились на ковер перед камином. Он прислонился к ножке стола, а я улегся, устроив голову ему на колени. Поглаживая мне волосы, он смотрел, как я привожу в порядок одежду, а потом кинул салфетку в огонь.

– Первая заповедь – не оставлять следов, – усмехнулся он, а потом ответил на мой невысказанный вопрос: – со времен Наварры я так не наслаждался.

– Наваррского коллежа?

– Да. Подъем в четыре утра, занятия до вечера, одно яйцо на обед, розги… Но школяры такой народ – всегда найдут, чем развлечься.

Я представил себе школяра дю Плесси, будущего военного, как ожидалось, – резкий, наверное, был ребенок…

Мсье Арман хотел еще что-то сказать, но из-за стены, закрытой гобеленом с изображением Апокалипсиса, послышался шум, и голос отца Жозефа произнес:

– Не мир я принес, но меч!

Мсье Арман вскочил, успев напоследок трепануть меня за ухо, и отправился открывать потайную дверь.

Отец Жозеф возник из-за гобелена, откидывая капюшон:

– Плохо дело с Орлеанцем [13] Гастон Орлеанский, брат Людовика XIII. , – тут он увидел меня и возвел очи горе. – Арман, это не повод!

– Это не повод и не причина, – согласился Монсеньер. – Я получил сведения о заговоре от Суансе, по обычным каналам. Как добрались вы, отец Жозеф, надеюсь, путешествие было приятным?

– Меня чуть не повесили в Вальтеллине и чуть не съели в Хильдесхайме – войска Мансфельда выгребли все подчистую, крестьяне жрут траву и насекомых – словом, все как обычно, благодарю.

– Как же вам удалось избежать съедения?

– Очень просто – сказал, что я чумной. В лагере Тилли чума – он потерял пять тысяч человек. Но все это далеко и неважно. Гастон Орлеанский подрос, и от трона его отделяет лишь один человек, за десять лет брака не сумевший обзавестись наследником.

– У Гастона тоже пока нет наследников.

– Единое упование, – тут отец Жозеф махнул на меня рукой: – Сгинь, чадо!

Мсье Арман кивнул, и мне пришлось убраться из кабинета.

Именно Гастона Орлеанского назначили командующим осадой в Ла-Рошели. Пусть командование было чисто номинальным, но все равно – столь щедрыми благами, как считается, должна вознаграждаться доблесть, а не злодейство.

– Просто замечательно, просто вос-хи-ти-тель-но! – в голосе Мари-Мадлен де Комбале была патока, а в глазах – кровь, смерть и преисподняя. Придворная выучка – слова тут же запомнят, запишут и донесут, а в потупленные глаза сможет заглянуть не каждый. Мари-Мадлен, племянница Монсеньера, дочь его рано умершей младшей сестры Франсуазы, недавно стала придворной дамой вдовствующей королевы. Должность, о которой большинство аристократок могло лишь мечтать, для Мари-Мадлен стала тяжким бременем, которое она несла как все дю Плесси – со смирением и усердием, став глазами и ушами кардинала возле Марии Медичи.