Джеки Бонати - Французский Трофей

Металлические стопки врач наполнил чистым спиртом и лишь для вида плеснул воды туда же, но потом налил воды еще в кружки – сам он давно научился не запивать, но спаивать так уж сразу новичка не хотел.

– Вас стрелять-то научили, Константин? – спросил он чуть устало, зная, что на войне всякое бывает – и врачам приходится под градом пуль, отстреливаясь, пробираться к раненому и нередко оказывать помощь прямо на поле боя.

Ева вздохнула и кивнула, взяв стопку. Она мысленно пожалела свою печень, но понимала, что на войне иначе никак.

– Научили, Андрей Ионыч. Стреляю и в седле держусь неплохо, фехтую тоже. Похуже братьев конечно, но мое дело иное, чем у них, – ответила она скромно. Ваня их с Мишей научил хорошо, порой доходя до фанатизма. И только теперь Ева оценила всю важность этих уроков.

– И то хлеб, – кивнул хирург и, отсалютовав стопкой, опрокинул её в себя, даже не поморщившись. – А у вас, значит, братья есть? – спросил он, неожиданно ощутив щемящую тоску в груди – его старшего брата, Петрушу, унесла война 1812 года, да глупо так – ранение было плевое, а помощь оказать не успели. Это и стало для юного тогда Андрея определяющим в выборе профессии.

– Ваше здоровье. – Ответно подняв стопку, Ева залпом хлопнула ее и не запила, а на закуску взяла ломтик балыка, видимо местного и хорошо приправленного. В глазах хирурга она увидела промелькнувшее уважение.

– Это не первая ваша кампания? – спросила Ева, пока Андрей Ионович разливал по второй.

– Да, первая в двадцать восьмом году была, – кивнул врач, положив себе на кусочек черного хлеба балыка и сверху посыпав зеленым лучком. – Я тогда вашего возраста был. Под Каре много наших ребят полегло, но крепость мы заняли, – он задумчиво прикрыл глаза, но потом дернул плечом, отгоняя призраки прошлого. – За жизнь, Костя! – предложил он тост, взяв стопку.

– За жизнь, Андрей Ионыч. – поддержала тост Ева. Больше не пили – трясущиеся руки и туман в голове хирургам ни к чему. Приступили к горячему, плотно ужиная, и разговаривая уже на медицинские темы. Андрей Ионович обещал показать несколько новых, им самим придуманных швов, а Ева привезла всю подшивку Ланцета и обещала ему дать почитать.

Недели две было относительное затишье, и самым страшным случаем было ранение одного офицера во время чистки ружья, да и то совершенно дурацкое – он уронил шомпол на землю, отвлекся, а потом сам же на него и наступил, за что в последствии загремел на гауптвахту, но вначале получил медицинскую помощь.

Уже в октябре, после объявления Турцией войны, русская армия перешла Дунай, и началась кампания по захвату Силистрии. Стали поступать раненые.

Женевьеву подняли на рассвете. Михайловский уже был на ногах, в фартуке и с очками на носу.

– Раненые? – перепугавшись, спросила Ева, запрыгивая в штаны. В палатке с врачом были еще двое новых, таких же желторотых и перепуганных фельдшеров. Застегнув рубашку и надев подтяжки, Ева еле-еле застегнула фартук, схватила саквояж с инструментами и бросилась следом за Андреем Ионовичем.

– Да, Костя! На первом столе пулевое в ногу, на втором в голову, сам возьму, – четко и резко распоряжался Михайловский. – Остальными пока девочки займутся, эти самые срочные. Не зевай, Константин! Каждая секунда на счету, – подбодрил он и скрылся за ширмой, за которой было тихо. Костин пациент стонал и звал маменьку – молоденький совсем.

Ева приготовилась уже к самому страшному, раздробленный сустав или кость, и ампутация в перспективе. Но в итоге пациенту повезло, пуля застряла в мышце, не задев даже крупных сосудов. Засучив рукава и вымыв руки, а затем и облив их спиртом, Ева внезапно ощутила трезвость ума, и странное хладнокровие. Ей достался один фельдшер, бледный и трясущийся, но исполнительный. Примерно за час операцию удалось завершить, а извлеченную пулю Ева оставила себе на память о первой операции.

На очереди была ещё целая палатка раненых, правда, не так серьезно – в основном ранения по касательной или сквозные. Некоторых, наиболее лёгких, уже зашила Катерина.

Появилась и ещё одна проблема – несколько девочек, никогда толком не видевших ранения и не слышавших стонов боли, упали в обморок, но Катерина с другими сестрами, наскоро приведя их в чувство, строго отчитала и сказала, что барышни кисейные ей тут не нужны.

День казался Еве бесконечным, и, когда она вывалилась из палатки, уставшая и забрызганная кровью, пропахшая карболкой и спиртом, ей впервые захотелось закурить. Рядом сел Андрей Ионович и похлопал ее по плечу, молча, но с одобрением.

– Как тот, с огнестрельным в голову? – не смогла не спросить она.

– Жить будет, а там посмотрим – на все воля Божья, – ответил Михайловский и, вытащив старинный портсигар тонкой работы, протянул его Жене. – Угощайся. Ничего, что я на «ты»? – спросил он и как-то невесело усмехнулся.

– Ничего, Андрей Ионыч. – Кивнула Ева, дрожащей рукой беря сигарету и пристраивая ее в уголок рта, а потом только со второй попытки прикурила от спички. Курили они с братьями только в детстве, шаля, сидя втроем в старом сарае, что за конюшней. Накурились тогда до тошноты, и обпились кислым вином, что стащили из погреба. За то им крепко влетело от родителей, когда это обнаружилось. С той поры Ева курить зареклась, а сейчас словно само собой получилось, и почему-то стало легче.

– Вот уж правда, на все воля Божья. – задумчиво пробормотала она.

С тех пор так и пошло – наши атакуют, турки отбивают. Уже зимой была одержана стратегическая победа, но в какой-то момент наступило затишье, и позже стало понятно, почему – англичане и французы подтянули свои войска, и через Босфор вошли в Черное море, поэтому часть Женевьевы срочно стали перебрасывать под Одессу. В это же время Англия и Франция объявили России войну.

Ева и Миша здорово изменились. Война шла уже почти полгода, зима, хоть и мягкая на Дунае, оказывала услугу российской армии и врачам, в частности. У Женевьевы и Андрея Ионовича сложилась отличная команда, и тот был очень доволен своим помощником. Они проводили сложнейшие операции, а в дни затишья много разговаривали, обсуждали методы лечения и пили водку или спирт, в зависимости от того, что было.

Письма домой ходили редко, но отец прямо сообщил Жене, что видит в письмах, как та изменилась и возмужала. В письмах он обращался к ней как к Косте, и потихоньку Ева вообще забывала свое прежнее имя. Она стала резче, могла накричать на растяп-фельдшеров, сурово отчитать и повысить голос даже на мужчин, чего не позволяла себе раньше. Голос у нее сел от привычки громко раздавать указания во время чрезвычайных ситуаций, и от привычки курить после тяжелых операций. В ней все меньше оставалось от Евы и все больше появлялось от Кости.