Виталий Протов - Любовные похождения барона фон Мюнхгаузена в России и ее окрестностях, описанные им самим

– Оно пробило пол снизу и было похоже на головку мухомора. Только гораздо тверже и лучше. Я не могла допустить, чтобы такая хорошая вещь простаивала без дела. – Она помолчала. – Я села на нее, сударь. И если вы при этом претерпели какой-то ущерб, то я из своих скромных средств готова его возместить.

Обычно я соображаю быстро и принимаю решения мгновенно, но тут эти мои качества словно отказали мне – я смотрел на Якобину, героически держась одной рукой за шпагу, а другую уперев в бок, и никак не мог понять, что же произошло в этой комнате и какое к этому отношению имею я и мой сон. Словно туман какой на меня нашел. Наконец в этом тумане стали появляться проплешины, видимость начала улучшаться и постепенно картина произошедшего открылась передо мной, как она, наверное, давно уже открылась перед догадливым читателем.

Сладострастные сновидения распалили меня до такой степени, что мое орудие любви пришло в движение, а в таком состоянии оно может действовать не хуже молота. Пробив с размаху потолок, оно разбудило бедную Якобину и застряло в пробоине. Я тем временем продолжал видеть свои похотливые сны, а Якобина, которая «не могла допустить, чтобы такая хорошая вещь простаивала без дела», уселась на нее и принялась совершать движения, какие обычно совершает женщина в такой ситуации, что и завершилось естественным образом.

Теперь, когда все разъяснилось, я иным взором посмотрел на Якобину: она была не только привлекательна, но и смела, предприимчива и при этом скромна, как то подобает воспитанной барышне.

Я взял ее за руку, поцеловал, и мы, не сговариваясь, принялись вместе приводить в порядок пробоину – не заделывать, а именно приводить в порядок, чтобы не осталось щеп и заусенцев, которые могли бы стать источником неприятностей для нас в будущем, потому что мы решили продолжать наши встречи через это благодатное отверстие, поскольку Якобина опасалась строгости своих родителей, которые могли почуять неладное, если бы я зачастил в комнату к их дочери. Забегая вперед скажу, что в скором времени мы с Якобиной поженились, а впоследствии, когда я завершил свою миссию в России, уехали в мой родовой замок, где прожили долгую и счастливую жизнь. Когда я пишу эти строки, Якобины, к моему непреходящему горю, уже со мной нет. Остались одни воспоминания, которые я берегу.

Вернемся однако в Ригу, куда я прибыл с важным заданием императрицы. Известий о прибытии ожидаемой персоны, для встречи которой я и был отправлен в это захолустье, пока не поступало, и дни проходили в томительной безвестности.

Тем временем в Ригу съехались важные чины, также присланные императрицей. Среди них канцлер Бестужев-Рюмин и многие другие, коих я не знал прежде. Они все тоже томились ожиданием, которое в конечном счете завершилось в конце января, когда один из моих кирасир, оставленный в дозоре, прискакал на взмыленном коне с криком: «Едут!».

Получив сие радостное известие, положившее конец мучительному ожиданию, я построил моих молодцев на дороге при въезде в город. Дорогу предварительно очистили от снега, чтобы не препятствовать чеканному шагу коней, на которых восседали мои кирасиры с парадными палашами в руках. Я построил роту в две шеренги так, чтобы между ними могла проехать карета, которая, кстати, уже и появилась – мы увидели ее версты за две.

Тащила карету пара старых кляч, да и само это средство передвижения имело вид довольно убогий – удивительно, что оно вообще преодолело столь долгий путь и добралось до российских границ, за которыми дороги, как известно, и не дороги вовсе, а одни ухабы и рытвины. Собственно, по ним одним все и понимают, что это и есть дорога, а иначе никто бы не смог добраться до места назначения, заблудившись в бескрайних просторах этой удивительной страны.

Я дал команду: «На кар-р-раул!» – и мои ребята застыли. Даже кони вняли важности момента и, высоко подняв головы, замерли как вкопанные. Карета подъехала к началу строя и остановилась. Я дал команду барабанщикам, и под барабанную дробь две шеренги развернулись в колонны, а кони, высоко, словно в танце, поднимая ноги, двинулись мимо кареты, за окошками которой с одной стороны виднелось милое юное личико девицы лет пятнадцати, а с другой – лицо дамы еще не в годах, но уже повидавшей жизнь.

Когда кирасиры прошли и остановились чуть поодаль, я спрыгнул со своего боевого коня и, опережая канцлера и целую свору придворных, подбежал к дверцам кареты, распахнул их и произнес заранее заготовленное:

– Позвольте от имени Ее императорского величества и Его высочества наследника приветствовать вас на русской земле.

– Маман, – проговорила пассажирка кареты, словно и не слыша меня, – это же тот самый барон, который был у нас в Штеттине. Вы не помните?

– Прекрати, Фикхен, – сказала женщина постарше, – вечно у тебя всякие глупости в голове. Когда ты наконец повзрослеешь?..

Та, кого она назвала Фикхен, словно и не слышала слов матери.

– Вот так встреча, барон! – Сказала она. – Я чувствовала, что увижу вас еще раз.

– Я рад, что смог оправдать ваши ожидания, – ответил я, предлагая ей руку.

Она оперлась о мою ладонь скорее из вежливости – никакой помощи ей не требовалось, выпорхнула из кареты, словно на крыльях, и замерла, разглядывая замерших кирасир и свиту придворных.

– Позвольте проводить вас к карете, присланной специально для вас государыней императрицей, – предложил я.

Канцлер тем временем подал руку матери Фикхен, и мы в две пары прошествовали к карете; не в пример той, на которой они приехали, эта карета сверкала золотом, прочные колеса надежно стояли на дороге, а внутри лежали медвежьи полости.

– Надеюсь встретить вас в Петербурге, – сказала Фикхен и незаметно для окружающих пожала мне руку.

– Буду счастлив, сударыня, – проговорил я, пожимая в ответ ее маленькую ручку...

Я отложил в сторону свое гусиное перо, потому что слуга принес мне последнюю городскую газету – я ведь слежу за событиями в мире. И вот я прочел известие, которое наполнило слезами мои глаза, хотя Мюнхгаузены не плачут никогда. Событие, которое в корне меняет мои планы относительно сих мемуаров: 6 ноября 1796 года в Петербурге в Зимнем дворце скончалась Фикхен.

Сегодня 23 января 1797 года – по странному совпадению ровно пятьдесяттри года, день в день, прошло с того зимнего вечера в Риге, когда я командовал ротой почетного караула. И именно в этот день получил я печальное известие из дальних, но навсегда оставшихся мне близкими краев. И это известие в некотором смысле освобождает меня от неких обязательств. Моя мужская и рыцарская честь более не останавливают мою руку с пером, которое должно поведать о главном в необыкновенных приключениях барона фон Мюнхгаузена. Это не значит, конечно, что мои записки могут быть тотчас переданы в печать – это могло бы вызвать такие потрясения в Европе, при мысли о которых мое сердце (а ведь это сердце старого воина!) сжимается от боли.