Виталий Протов - Любовные похождения барона фон Мюнхгаузена в России и ее окрестностях, описанные им самим

Пребывая в подобного рода рассуждениях, я услышал стук в дверь, отворив которую увидел юную девицу в надвинутом чуть не на самые глаза капоре.

– Известная вам особа, – скороговоркой произнесла она, – будет ждать вас завтра в полдень у Эрмитажного домика в Сарском селе.

Не сказав более ни слова, девица развернулась и бросилась прочь, словно спасаясь от меня, хотя я и не собирался бежать за ней, при том что повод для этого у меня был – я не терплю неясностей.

«Что еще за известная особа?» – спрашивал я себя. И почему я должен тащиться куда-то за тридевять земель ради встречи с «известной особой». Впрочем, вскоре туман рассеялся. Ну конечно же, место встречи обо всем говорило громче любых слов. Свидание в Сарском селе у Эрмитажного домика назначить мне могла только одна особа. И к ней я и отправился в означенное время.

Я прискакал раньше полудня – нетерпеливо гнал своего послушного коня. Оставил его у перевязи и пошел к Эрмитажному домику. Но и Фикхен не заставила себя ждать.

Она появилась вскоре после меня со стороны дворца, закутанная в лисью шубу. Оглянулась – не идет ли кто следом, отомкнула дверь домика и подтолкнула меня внутрь. Так мы с ней впервые оказались наедине.

Если читатель ждет от меня сладострастных подробностей нашей встречи (или последующих встреч), то его ожидания будут обмануты. Одно дело мои амурные похождения с разного рода девицами и матронами, и совсем другое – с Фикхен, которой было суждено стать самодержицей российской, перед которой трепетали и которой поклонялись. Разве мог я представить себе что-либо подобное, увидев много лет назад озорную девчонку в Штеттине? Ах, какие немыслимые повороты совершает судьба!

Фикхен в любви была жадной и неуемной. Сколько раз приходилось мне прикрывать ладонью ее рот, чтобы на ее страстные крики не сбежались бы не только дворцовая прислуга, но и жители ближних и дальних домов. Один раз она чуть не откусила мне палец, и я с тех пор носил шрам от ее зубов, объяснив его происхождение Якобине и своим товарищам-офицерам как последствие нападения янычара во время атаки под Изюмом.

Трудно быть возлюбленным великой княжны, за которой присматривают десятки глаз – эти, увидев соринку, мигом превратят ее в бревно. Потому нам приходилось проявлять осторожность. Но будь ты хоть трижды осторожен, случайности подстерегают тебя повсюду: то нахальная служанка войдет, не постучавшись, то лакей смерит подозрительным взором. Мы-то знали, что все они наушничают Ее императорскому величеству. Нет, не ей напрямую, а посреднице, которая всех выслушивает, а потом докладывает Елизавете Петровне то, что считает важным и нужным.

И вот обстоятельства сложились так, что мы оба – и я, и Фикхен – решили, что мне лучше на время оставить Петербург, тем более что и предлог для этого нашелся подходящий – в 1746 году моя рота в составе нашего кирасирского полка была передислоцирована к южным границам, чтобы не вышло от турок или крымского хана никаких неожиданностей. А после сырого и холодного Петербурга солнечный юг, хотя и лишенный многих завоеваний цивилизации, может показаться привлекательным.

Моя рота расквартировалась в живописном сельце на берегу реки, и поскольку солдат здесь особо не отягощали службой, то и офицеры вели образ жизни более чем свободный. Хозяева нас привечали, потому как нам выделялось неплохое содержание на постой, и они в обиде не оставались.

Дочь моих хозяев была девицею лет семнадцати, довольно привлекательной и как раз в моем вкусе – при теле, и я сразу же стал выказывать ей свою симпатию. То намеренно сталкивался с ней в тесном коридорчике, то сидел в саду, поедая ее взглядом, пока она занималась хозяйственными делами, то отправлял ее с мелкими поручениями, а потом задерживал у себя в горнице.

Наконец я стал замечать, что она отвечает мне взаимностью: протискиваясь мимо меня в тесном коридоре, делает это с деликатной неторопливостью; в саду, чувствуя на себе мой взгляд, старается подать себя в лучшем виде; оказавшись в моей горнице, вовсе не торопится покидать ее, а рада перекинуться со мной словечком-другим.

Ее отец, пожилой казак с отвислыми усами, вел образ жизни философический, то есть целые дни просиживал на лавке во дворе, созерцая мир и время от времени разражаясь откровенностями, которые вполне могли претендовать на место среди философских изречений знаменитых мудрецов античности. По причине своей витиеватости они не всегда были доступны простым смертным и даже мне, но иногда мне все же удавалось по достоинству оценить его мудрость. Так, например, я слышал его боговдохновенный голос, когда он изрек: «Земля есть низ, а небо – верх». Простота и в то же время безусловность этого открытия поразили меня, как и его сентенция касательно смены времен года: «Весна сменяет зиму, чтобы ее сменило лето». Жаль только, что откровения такого рода посещали его довольно редко – иногда два-три дня созерцания требовалось, чтобы разродиться одной мудростью. Впрочем, мне это оказалось на руку: старик был вечно погружен в свои мысли, мать девицы с утра до ночи занималась хозяйством – коровами, свиньями, садом да огородом, так что препятствий к осуществлению созревших у меня планов не предвиделось.

Надо сказать, что обильный стол, каковым пользовался я в этом доме, включал и множество всевозможных напитков, из которых более всего были мне по вкусу яблочные выжимки. В саду стояла здоровенная ступка с трубчатым отводом – в ступку загружались яблоки, а потом их давили пестиком, пока из трубки не начинал вытекать сок, который собирали в особые бутыли.

У меня в горнице постоянно стояла бутыль с этим напитком, и я частенько прикладывался к кисловато-сладкому нектару, вкус которого разнился в зависимости от сорта яблок, но неизменно оставался божественным. Еще я бы добавил, что хотя сок и процеживали через сито, иногда в нем попадались яблочные семечки, которые, впрочем, ничуть не ухудшали вкуса, а напротив, даже придавали напитку некую терпкость и приятственную горчинку. Столь подробный рассказ о, казалось бы, недостойной внимания мелочи, не случаен. Он в скором времени получит свое развитие. Терпение, мой далекий читатель. Ты терпел, по моим прикидкам, не меньше ста пятидесяти лет, потерпи еще немного – и тебе воздастся сторицею.

Итак, служба наша шла неторопливо, без особых досадных приключений. Перемирие с турками и крымским ханом позволило расслабиться не только местным жителям, которые с радостию трудились во свое благо, но и нам, грешным. И хотя мы и числились на службе, жизнь вели вполне цивильную, если только не считать ежедневных экзерциций на плацу, которые, впрочем, в большей мере утруждали солдат, а не нас – офицеров, чьи обязанности ограничивались наставлениями сержантам, на которых и лежала основная нагрузка по муштре нижних чинов.