Анри де Кок - Жизнеописания прославленных куртизанок разных стран и народов мира

«Я пришла в себя в объятиях фан М., который давал мне самые нежные имена, расточал самые нежные ласки. Вырваться из его объятий, и упасть к его ногам было первым моим движением, а первый крик, мой крик был: «Ах! Оставьте меня! Я недостойна вас. Скройте мой стыд от матушки!» Фан М. тихо меня поднял. Увы! Он уже знал все: ему сказал это браслет и письмо, заключавшиеся в ящике, который он открыл.

Я рыдала…»

« – Эльзелина, – сказал он, – будем хранить вечное молчание об этой ужасной странице нашей жизни! Я также виновен, как и вы; мать ваша предупредила меня об опасностях, которым вы могли подвергнуться. Я ее не послушал и наказан – но не станем менять образа нашей жизни. Эльзелина, поручите мне возвратить ваш покой и счастье. Вы не потеряли ничего из ваших прав на мое сердце; вы всегда будете той, которую я люблю более всего на свете».

«Для подкрепления этой речи, мой слишком всепрощающий муж, старался осушить поцелуями слезы, орошавшие мое лицо. Он был в возрасте страстей; вид молодой и прелестной женщины, которую ее печаль делала еще прелестнее, увлекал его от сожаления к более нежному чувству».

«Но в том расположении духа, в каком я находилась, выражение этого чувства казалось мне оскорблением, доказательством оскорбительного равнодушия к обиде, которая, будучи раз узнана, должна бы разъединить супругов».

«Я отскочила с ужасом. «– Но вы не понимаете, – вскричала я. – Вы думаете, что только мое воображение заблуждалось?.. Так нет же, я совершенно виновна! Дай мне убежать, где-нибудь скрыться. Я прошу у вас одного: вечной разлуки…»

И так как, не смотря на ее просьбы, фан М. упорствовал обращаться с ней так, как будто Мареско никогда не занимался ею, – то в одно прекрасное утро Ида навострила, что называется, лыжи…

Это было после пребывания в Брене, где фан М, имел поместье, когда она выполнила проект, уже давно задуманный ею. Письмо, полное сожалений к мужу, другое к матери, потом в дорогу в Менен, где она намеревалась отдаться под покровительство Моро. Генерал, изумленный поступком молодой женщины, сначала призывал ее к рассудку; но как говорить о рассудке тому, кто желал бы, чтобы ему говорили о любви.

«Моро, – говорит Ида, – не был любезен по характеру; женщина, которую он любил бы всего более, не смогла бы сделать из него петиметра; но это был верный, преданный друг, всегда готовый дать новые доказательства своей привязанности. Я ему понравилась, как только он меня увидел. С посторонними или с людьми, которых он видывал редко, Моро был холоден и сдержан, в дружбе он имел много прелести и его разговор выражал образованный ум. Нужно было, так сказать, идти впереди его и согревать его душу».

Надо полагать, душа Моро была согреваема в присутствии Иды, потому что он взял ее в Париж, где он окружал ее самым деликатным вниманием.

«Однажды утром, генерал предложил мне посмотреть квартиры в Пасси, мы отправились вместе; он проводил меня в большую улицу Пасси, к решетке; там мы вошли в один прелестный домик, меблированный самым изящным образом. К этому домику прилегал сад, в конце которого находился павильон, содержавший прекрасную библиотеку и несколько комнат, украшенных зеркалами и картинами».

– Ах, генерал! – вскричала я. – Как бы я желала жить здесь!..

– Ну, если вам он так нравится, – ответил он, – нужно остаться.

– Разве он отдается внаймы?

– Нет, мой друг; вы здесь у себя дома.

В этом-то домике в Пасси Ида жила все время, пока она была любовницей Моро; в этом-то домике, где она принимала все, что в то время заключал в себе Париж из галантных женщин и мужчин, скульптур Лемот, еще очень молодой в эту эпоху, а уже знаменитый, делал с натуры статую нашей искательницы приключений в одежде Евы до грехопадения.

Ида Сент Эльм рассказывает очень наивно по этому поводу, что Моро очень строгий относительно скромности женщин, порицал ее за то, что она согласилась из слишком большой любви к искусству к такому абсолютному изображению своей красоты. Но она не рассказывает об одном приключении, случившимся именно в один из этих сеансов.

Она позировала в одной из комнат, преобразованной в мастерскую, лежа без покровов на постели в античном стиле, когда ее горничная, одна имевшая позволение проникать в это место, прибежала известить Лемота, что один из его друзей ожидает его в саду, чтобы сказать ему несколько слов.

Лемот извинился: его отсутствие должно было продолжаться несколько минут; он вышел в сопровождении горничной.

Но представьте ее изумление, когда в ту же минуту из шкафа, который она считала запертым, перед ней появился молодой человек, по имени Парни, племянник поэта, в течение нескольких недель прилежно ухаживавший за ней.

Иде некогда было спрашивать, когда и как г-н Парни вошел в мастерскую и спрятался в шкаф, и она не спрашивала. Удивление, гнев, стыд уничтожали ее.

Между тем, дерзкий направился к ней, – и, не заботясь об упреках, пользуясь своим преимуществом, он покрывал ее своими пламенными поцелуями, которых маленькие ручки были не в состоянии воспретить.

Когда минут через двадцать вернулся Лемот, он нашел свою Еву в таком странном волнении, что был принужден отказаться от продолжения сеанса.

Но что говорил обо всем этом фан М.? Ничего. Философ в начале, он так и остался философом. Жена его оставила; он ее забыл.

Напротив мать Иды сердилась на нее: каждый день она писала ей письма.

Ида читала эти письма, плакала, обвиняла саму себя и продолжала любить генерала Моро.

Однажды вечером, возвращаясь из комической оперы, ее карета при въезде на Cours la Reine столкнулась с каретой знаменитой г-жи Тальен, у которой сломала ось. Случай заключил знакомство, и он не был упущен. Г-жа Тальен и Ида Сент Эльм были созданы для того, чтобы понимать друг друга.

«Всегда предупрежденная накануне о часе, когда Моро посетит меня, я пользовалась каждым утром, когда я не ждала его, чтобы повидаться с Тальен, обыкновенно, я уезжала рано, одетая в мужское платье; было отдано приказание, чтобы меня впускали в апартаменты во всякое время, без доклада».

«Всего чаще я будила ее; на половину охотой, на половину насильно она вставала с постели, одевалась в утреннее платье, накидывала на плечи шаль; я помогала ей одеваться, хотя она находила меня неловкой, как мальчика, и мы отправлялись в boghey'е, за которым мой лакей Филипп следовал верхом. Мы часто проезжали по новым бульварам, по Марсову полю или завтракали с нею чашкой молока в хижине Мон-Парнаса, еще совершенно деревенской в то время. Я видела, как на ее лице блистала природная веселость, не всегда показывавшаяся на нем в салонах Люксембурга. В одну из наших прогулок нам пришлось направиться в квартал Гро Калью; мы провели большую часть утра, наблюдая празднование свадьбы работников. Широкая радость этих добрых людей представляла картину, достойную кисти Теньера, совершенно противоположную той, которую Тальен обыкновенно имела перед своими глазами. Что касается до меня, я не удивлялась выражениям народной радости, ибо взросла среди сельской жизни».