Юрий Шапошников - Истоки богатырства. Секреты атлетизма

Когда мы вышли во двор, то там стояла распряженная коляска.

Дети с хохотом и визгом забрались в нее. Лукин подсадил маму. Затем этот богатырь сам впрягся в оглобли и... начал возить коляску по двору. Нашему детскому счастью не было предела!

Другой раз он провожал нашу матушку до кареты. Дверца захлопнулась, кучер взгромоздился на козлы, тронул вожжами:

— Но, залетные, пошли!

Лошади было рванулись, но тут же стали. Что за чертовщина! Кучер дал лошадям кнута. Они дернулись, напряглись и вновь — ни с места.

Кучер испуганно начал креститься, затем замахал кнутом. Матушка, видя, что кучер хлещет лошадей, те становятся дыбом, но с места двинуться не могут, решила было, что те взбесились, и в испуге хотела было выпрыгнуть из кареты.

И лишь я надрывался со смеху, ибо все наблюдал со стороны: Лукин за колесо удерживал карету. Целая упряжка лошадей не могла сдвинуться с места!

Какой это был пример для меня, чтобы еще усердней «заниматься с Монтескьё» или гирями, которые, впрочем, и без того уже успели стать моим развлечением».

Каждый раз, приезжая к Бестужевым, Лукин рассказывал им о своих приключениях. (Впрочем, свидетелем некоторых из этих эпизодов был и сам Николай.)

Михаил Бестужев, вспоминая о жизни легендарного капитана, основываясь на рассказах старшего брата, писал: «Лукин

с 12 человеками гребцов раз воевал целый город Шарнез, схватя двух главных зачинщиков. Как-то при посещении одного из своих друзей, не застав его дома, он сказал денщику, встретившему его с железною кочергою, которою выгребал из печи угли: «Скажи, что я был!»

— Но кто вы, ваше высокоблагородие?— возразил денщик.

— А, ты не знаешь, кто я такой? Вот отдай эту цыдулку.— Лукин, взяв железную кочергу, завязал ее узлом и отдал денщику.

— Отдай барину, он узнает, кто был.

Барин точно узнал, кто был».

Рассказывал многое множество разных анекдотов про Лукина, как он гнул подковы, как выгибал из целкового на ладони чашечки, которые дарил своим приятелям в знак памяти...»

...Чем труднее было Бестужеву, тем чаще в его памяти всплывали невозвратные, счастливые дни детства. Вот и теперь припомнился далекий Рождественский вечер. В дом съезжались гости, по всем комнатам распространялся чудный запах елки, стоявшей в зале, душа переполнялась радостными надеждами.

Задув лампу, Коля сидел в детской, облокотившись на широкий деревянный подоконник. Над дальним лесом в сказочном ореоле сиял лунный лик и бескрайняя снежная равнина искрилась мириадами бриллиантовых снежинок. Вдруг — не чудится ли? — где-то вдали, чуть не у самого леса, над наезженной дорогой парили, летели легкие саночки. И вот уже у ворот, тяжело поводя боками и с фырканьем отдуваясь, остановились лошади. Из саночек, отбросив медвежий полог, легко соскочил на снег... Лукин. Ах, какая радость!

Горели свечи в большой зале, дети ходили вокруг елки хороводом, Лукин изображал «страшного голодного волка». Потом, сняв с елки золоченый грецкий орех, он, изображая фокусника, обратился к детям и взрослым:

— Уважаемая публика! У меня в руках плод земель заморских. Но этот орех не простой, волшебный. Не стану искушать ваше терпенье, проверьте его целостность,— и он протянул орех Коле.

Орех внимательно осмотрели, даже щипцами попробовали.

— Крепкий! — Улыбаясь во весь рот, Коля вернул его Лукину.

— Теперь начинается волшебство! — Лукин проговорил над орехом какую-то абракадабру.— Заколдован!—Зажав его между кончиками большого и указательного пальцев, легко-лег- ко сплющил «плод земель заморских».

Все ахнули, зааплодировали. Лукин проделал этот фокус еще несколько раз. Потом, взяв со стола еще не откупоренную бутылку шампанского за горлышко, стал одной рукой, перехватывая, поднимать ее, пока бутылка не встала на ладонь.

— Аж взмок! — с облегчением выдохнул Лукин.— Легче

лошадь на плечах пронести. Не верите? Ну кто попробует? . Казалось, возможности этого богатыря не имеют предела.

Спустя годы Лукин с удивлением и даже некоторым восторгом поведал Николаю Александровичу, как однажды коса нашла на камень — и его сила была бита другой, еще более богатырской.

Случилось вот что. Служил на флоте некий Тимашов. Однажды расшалившийся Лукин толкнул Тимашова. Тот ответил, да так, ибо обладал силою совершенно чудовищной, что Лукин неловко упал в узкую щель между переносной кафельной печкой на массивных чугунных ножках и стеной. Он не мог оттуда вылезти.

Ему на помощь пришел сам «обидчик». Он легко, словно пушинку, перенес в сторону многопудовую печь и поднял с пола Лукина.

— Не серчай на меня, милый Васенька. Позабыл я, что с моей глупой могутой не должно так толкать людей!— примирительно произнес Тимашов.— Нечаянно вышло. После одного случая, бывшего со мной несколько лет назад, я никогда нарочно силою не хвалюсь.

— Ну, брат, расскажи!— стал приставать к нему Лукин.— Что же это такое с тобой произошло?

— А то, что наша с тобою сила — пустяк, мочалка да лыко! Настоящую силу я видел только один раз в жизни, с той поры я и хожу скромный, вперед не вылезаю. Конфуз у меня вышел!

— Ну и что все-таки?

Тимашов почесал в затылке и начал говорить про свой «конфуз», но в голосе его звучало восхищение.

— На одной почтовой станции в Тверской губернии мне очень понравилась молодая бабешка: дородная, глазищи голубые с лукошко, коса льняная в полено, бюст — ах, и всё тут! Ну, всё при ней! Сроду таких не видал, хоть под венец приглашай. Да какой тут венец, когда ямщик смену перезапрягает, через несколько минут дальше гнать!

Расчувствовался я да говорю моей красавице:

— Полюби молодца, не пожалеешь!— да несколько так вольно, по-моряцки ее и приласкал. Что ты думаешь? «Приласкала» и она меня! Сгребла эта голубоглазая меня в охапку, оторвала от земли и так шмякнула об пол, что я подняться не мог.

Отдышался вроде, а красавица меня за руку подняла и ласково глядит своими глазищами:

— Да как тебя, молодец, любить, когда ты такой квелый? Мой Петруша против тебя куда проворнее!

— Ну, говорю, не видал твоего Петрушу, да с тобой, красавица, только на абордаж ходить. Все вражеские флота повергнем!

... Что была на русской земле это чудо-девица, сомневаться не приходится. Жаль только, что в истории не осталось о ней памяти более, чем в письмах Александра Бестужева.

В древнем гербе Бестужевых центральное место занимал золотой пятилистник на черном поле. В последнем поколении этого рода сей рисунок приобрел внезапное значение. Пять побегов дал бестужевский ствол, и весь этот пятилистник был растоптан в черном поле николаевской реакции.

Четверо Бестужевых по примеру старшего брата Николая были декабристами. Пятый не созрел для борьбы, но оказался достаточно заметен, чтобы пострадать вместе с братьями.