Борис Порфирьев - Борцы

В трамвае сидели молча — Коверзнев продолжал дуться, Никита рассматривал город, Верзилин думал о Нине.

Вдруг трамвай неожиданно остановился — Верзилин стукнулся затылком о стекло, повернулся. Путь преграждала толпа. Конные полицейские теснили её к пыльному забору. Это всё, что успел разглядеть Верзилин в первое мгновение. Со звоном разлетелось стекло, булыжник брякнулся на пол. Коверзнев выскочил на волю, замахал руками, закричал на полицейского. Тот, сдерживая лошадь, повернулся, пригрозил:

— Не лезь не в своё дело, господин хороший!

— Женщину! Женщину с ребёнком топтать! Хам! Убийца!

Полицейский оскалился, сбоку полоснул Коверзнева нагайкой — по щеке, в кровь.

Одним прыжком Верзилин очутился рядом, с силой схватил под уздцы лошадь, дёрнул на себя. Полицейский неуклюже повернулся — оказалось, его сшиб Никита. Большеглазая, растрёпанная женщина, прижимая одной рукой бледного, рахитичного ребёнка, неслушающимися пальцами рвала на себе ворот; наконец это ей удалось. Она выдернула нательный крест на тесёмочке, заголосила, подступая к лежащему полицейскому.

— Смотри, смотри, кого бьёшь. А ещё хрестьянин! Я одна, одна — с четверыми, а кормилец — в машину угодил… Убили кровопийцы!.. На заводе!.. Где бог? Где бог? — Крестик болтался беспомощно, скользнул в разрез, рядом с отвисшей грудью.

Кто–то столкнул Верзилина наземь; он увидел над своей головой занесённые копыта; чудом (а потом он узнал — по Никитиной воле) конь прянул в сторону. Мастеровой в фуражке с лаковым козырьком взмахнул рукой — швырнул ржавый болт в голову конника. Верзилин поднялся, подхватил женщину с ребёнком, толкнул на дорогу, к трамваю. Успел увидеть, как Никита выломил из забора тяжёлую доску и не наотмашь, а словно пикой, снизу, ткнул полицейского в подбородок. Прогрохотал выстрел. Раздался крик:

— Ничего! Придёт снова пятый год! Вспомните!

Ещё одного полицейского стянули с коня, отобрали у него револьвер.

Мужчина в чёрной кепке–блине вскочил на развилку низенького бородавчатого тополя, уцепился рукой за ветку.

— Товарищи! — звонко прозвучал над толпой его голос. — Когда все вместе — мы стали сила! Видите? Нам не страшны даже полицейские. Держитесь друг друга! Никаких уступок! Так жить нельзя! Шестьдесят копеек в день! А работаем по двенадцать часов! Хозяину выгодно. Ему нет дела до того, что мы голодаем и живём по вонючим углам! О машине он и то больше заботится! Машина денег стоит! А нас можно вышвырнуть — новые найдутся! Не позволим! Добьёмся, чтобы наших товарищей оставили на заводе и не заносили в «чёрные списки»! Недолго буржуям осталось властвовать! Придёт ещё пятый год!

Он спрыгнул с дерева, скрылся в толпе.

— Скачут, ироды! — крикнул кто–то.

Верзилин увидел: с Порохового шоссе, переходя на галоп, скакали полицейские.

— Эх, аллюр три креста! — крикнул молодой парень с чёрными усиками.

Другой, в фуражке с лаковым козырьком (Верзилин приметил: тот, что швырнул болт), дёрнул Коверзнева за рукав, кивнул Верзилину и Никите:

— Пошли! А то вы люди заметные, нездешние.

Толпа поредела.

Они пробежали мимо заводских ворот с тусклыми буквами по металлической сетке, мимо грязных лавочек, в которых продают квашеную капусту, осклизлые грибы, ржавую селёдку да мочёную пресную бруснику. Парень свернул к забору, нырнул в пролом; Никита бежал последним, не пролез, стал выламывать доски. Подскочил мужчина в кепке–блине — оратор, похлопал Никиту по спине, сказал:

— Силён, парень. Молодец, — и подмигнул их провожатому: — На ту сторону их, Ванюша. А то больно легко их запомнить… Спасибо, товарищи, от выборжцев за помощь.

Он пожал им руки, сказал Каверзневу: «Ничего, до свадьбы заживёт» — и скрылся за огромным покосившимся сараем. А они торопливо зашагали наискосок, через заросли крапивы и репейника. В пожелтевшей жёсткой траве ржавели части машин, гнили какие–то брёвна; всё было покрыто каменноугольной пылью. Мастеровой остановился у канала, вода в котором была покрыта чёрной плёнкой, и, держась за тёмные подгнившие сваи, спустился на покачнувшееся под его тяжестью полотно дверей. Оттолкнулся, пристал к другому берегу, послал плот обратно. Поочерёдно перебрались все. Шли вдоль чёрного канала; пахло зловонно; под ногами скрипел уголь.

— Ну вот и всё, братцы, — сказал парень. — Тикайте вон туда, в поле. В версте — кольцо трамвайное… Назад возвращайтесь не по Литейному, а по Охтенскому… Да щеку–то прикройте, чтоб не видно. Будьте здоровы, спасибо вам.

Шли по песку, тяжело проваливаясь. Тропка вывела к трясине. Помылись.

Соскребая со щеки засохшую кровь, Коверзнев говорил взволнованно:

— Слышали? Придёт пятый год! Трещит по всем швам этот прогнивший строй. Второй такой революции он не выдержит.

Склонившись, протирая его щеку носовым платком, Верзилин поддержал:

— Как ни затягивай петлю — народ не задавишь.

— Волнуются все, — сказал Никита. — У нас в губернии сплошь ингуши поселены для порядку.

— Вот–вот! — воскликнул Коверзнев, — А Леван рассказывает: был на гастролях в Тифлисе, так там казаки…

— Вот видишь! — взволнованно сказал Никита. — Казаки… Ингуши… А ведь каких стражников ни ставь — думать людям не запретишь. Глотку заткнуть — это ещё туда–сюда. А думать… Сейчас каждый думает, что и как… А у нас ещё ссыльных много, они всё объясняют: почему пароходчик Булычёв — миллионщик… Или, опять же, Александров… У него заводы по всей Каме, да и в Сибири. Спирт гонит… А я вот возил у него спирт — чуть с голоду не сдох, пришлось всё бросить, в грузчики податься. А он себе в Париже поживает… Сам ни разу ни на одном заводе не бывал…

«Ох ты какой у меня!» — с гордостью подумал Верзилин.

Так, в разговорах, они вышли на остановку, спокойно сели в трамвай; чтоб не привлекать внимания, заговорили о цирке.

В «Светлану» приехали в девять — было время успокоиться, прийти в себя. В буфете съели по порции яичницы, запили минеральной водой. Сидя за столом, весело, многозначительно переглядывались. Когда мимо прошёл жандармский ротмистр с дамой под руку, Коверзнев подмигнул в его сторону, обвёл всех торжествующим взглядом.

— Чтоб ни одного слова о случившемся, — шепнул Верзилин.

Коверзнев сделал пьяное лицо, пропел:

Эх, брошу я карты, заброшу бильярды,

Стану я горькую водочку пить…

— Ишь, как разукрасили господина арбитра, — сказал кто–то с восхищением, когда они поднимались из–за столика.

Коверзнев схватился за Никитин локоть, начал заплетаться ногами, пылить.

Играл духовой оркестр. Пахло распустившимся табаком. Тускло светили сквозь листву лампы.

Никита схватил Верзилина за руку: на скамейке против цирка сидел Иван Татауров.