Борис Порфирьев - Борцы

— Ефим Николаевич! — воскликнул тот, дыша в лицо Верзилину винным перегаром. — Я к вам столько раз приходил, а хозяйка всё говорит: нету…

— Ну, здравствуй, здравствуй. Как живёшь? — обрадовался встрече Верзилин, совсем забывший об обиде, нанесённой ему этим человеком.

— Плохо, — махнул рукой Татауров.

— А что так?

— Да всё жалею — от вас ушёл, — Татауров ревниво посмотрел на Левана и Никиту. — Всё хочу назад к вам проситься.

— Э‑э, брат, ничего не выйдет — у меня вот Никита сейчас. Мы с ним готовимся.

— Как ваша рука? — покосился Татауров на знакомый саквояж с галькой. — Не боретесь?

— Нет, не борюсь. А ты? У Петра Крылова?

Татауров махнул рукой:

— У него.

Садясь рядом с ним, расчувствовавшийся Верзилин попросил:

— Ну, расскажи о себе. Как жил, где боролся?

— Дюперрен нас тогда бросил, сбежал; после Котельнича хватились. А в Вологде нас и не ждали. Это он всё врал. Сатана взял всё в свои руки, договорился. Стали бороться. Сатана мне не даёт, из гостиницы не выпускает. Говорит — буду «маской». Все переборолись, сборы стали падать, Сатана из чулка сделал мне маску. Я прихожу, говорю: вызываю любого борца. Сатана говорит: запишитесь в кассе, поставим имя в афише, через день будете бороться. Я — настаиваю. Публика шумит — требует разрешить. Купец один вскакивает, сто рублей ставит за меня… Я кладу одного за другим троих — они поддаются, так Сатана велел… Требую ещё, не удаётся — полицейский час… На другой день афиши — «чёрная маска»… Я. каждый день всех побеждаю. Все сами ложатся под меня… Сатана объявил: если «маска» победит Бамбулу, даёт награду — тысячу рублей. И говорит, сам будет бороться с победителем… На нашу борьбу с Бамбулой пришла вся Вологда. Чего только делалось — я такого не видел… Я положил по договорённости Бамбулу, потому что Сатана хотел бороться со мной и снять с меня маску… Все вскакивали с мест как сумасшедшие… На барьере сидели урядники с винтовками — для острастки… Публика сбесилась… Мне выдали тысячу. Я пошёл за кулисы — Сатана ко мне: отдавай. Я не отдаю. Хотел сбежать, думал, на всю жизнь обеспеченным буду… Он меня ударил. Собрались все подъялдыки — избили меня. Деньги отобрали… Зайцем уехал в Череповец, вот в таком же саду стал выступать — рвал колоду карт, вбивал в доски гвозди, гнул железо, работал с гирями… Узнал — в Тихвине чемпионат, поехал туда. Борцы плохие — все сорок второй размер воротнички носят. Думал, всех положу. Но тренировок не было, плохо питался — все положили меня… Денег нет. Один наездник посоветовал — я дал телеграмму в Пензу, директору Афанасьеву; он ответил — приезжай. Приехал, а его там арестовали, он бежал — увёз описанных лошадей и деньги. Я остался без копейки, и все, кто у него играли, — без копейки. Полиция отдала труппе инвентарь, и мы дали представление всем товариществом. Сто семнадцать рублей собрали. Я получил четыре пятьдесят. Товарищество дало десять представлений, но пошли дожди, а шапито было дырявое — сборов не стало. Мы стали давать телеграммы в разные города. Продали шапито, ковёр, семь униформ и семь балетных костюмов за сто рублей. Разделили деньги и разъехались. Я приехал в Петербург, пошёл к вам — просить, чтобы опять тренировали меня. А вас нет. Долго я искал работы. Нигде не мог найти. Потом сюда приехал чемпионат Петра Крылова. Я пошёл к нему. Взяли. Платят сорок рублей в месяц. Десять плачу за квартиру. Даже выпить не на что.

Верзилину было жалко Ивана, но Никите он был сейчас нужнее:

— Эх, Ваня, Ваня… Ничем тебе сейчас не могу помочь.

— Да я знаю. Я не буду на вашей шее сидеть. Я только прошу — потренируйте.

Коверзнев ткнул Татаурова в бок, воскликнул:

— Ох ты, Иван Татуированный! Тренировку — обещаем. Чем больше спаррингпартнёров будет у Никиты–тем лучше. Как, Ефим Николаевич?

— Что ж, пусть поборется. Только ведь ты не выдержишь, Ваня, а? Режим — это не по тебе. Потому и проиграл борцам, которые воротнички сорок второго размера носят. — Верзилин похлопал его по красной шее, притянул к себе. — У тебя–то какой размер воротничка?

— Да ладно уж, — сказал Татауров, стеснительно отстраняясь. — Пойдёмте. Сегодня интересно будет. Джентльмен комедию станет ломать.

Верзилину никогда не приходилось бороться с Крыловым, но понаслышке он знал, что его зовут «джентльменом» за пристрастие к этому слову.

Борьба была неинтересной, а Пётр Крылов вдобавок ко всему не явился на свою решающую схватку с сильным борцом Черновым. Публика начала бесноваться, кричать. Напуганный арбитр предлагал поставить любую пару чемпионата. Но его никто не хотел и слушать, все кричали:

— Никого не надо! Давай Крылова! Деньги плачены!

Недовольные, злые, зрители начали подниматься с мест. И в это время на арену ворвался растрёпанный Крылов. Жилетка его была не застёгнута, волочились малиновые подтяжки, на шее мотался чудом державшийся на одной запонке воротничок.

— Часы стали, джентльмены, подвели меня! — выкрикивал он. — Вот, видите, — одиннадцать!

Он подскочил к судейскому столику, рванул рубашку, открыв татуированную, как у Ивана Татаурова, грудь, начал расстёгивать брюки.

Арбитр придержал его за руку. В шуме не было слышно его слов, но и так было ясно, что он сказал борцу о времени. Крылов снова стал совать часы под нос арбитру, бил себя в грудь — клялся. Арбитр разводил руками. Тогда Крылов стал подскакивать по очереди к каждому из судей. Ничего не помогло.

Крылов сбежал с ковра, разбрасывая ногами опилки, перескочил через барьер, начал совать свои часы под нос зрителям, выкрикивая:

— Честное благородное слово, джентльмены! Видите — одиннадцать.

Вернувшись на арену, он снова стал бить себя в грудь и даже заплакал.

Разводя руками, арбитр объяснил галдящей публике, что через пять минут полицейский час — ничего сделать нельзя. Борьба переносится на завтра.

Крылов в сердцах хватил своими золотыми часами об стол.

— Да‑а, здорово играет, — сказал Коверзнев. — Почему не пожертвовать часами — они двадцать пять рублей стоят, а завтрашний сбор в десять раз больше даст.

Верзилин покосился на Никиту. Нет, ничего ему не дала сегодняшняя борьба. Напрасно сходили. Как гиревик, Крылов–, мастер, а борец…

Свой день они начинали зарядкой, которая у иного отняла бы все силы. Борцы по очереди становились в мост и, упираясь в ковёр ступнями и затылком, поднимали две пудовые гири. Потом обтирались тряпкой, намоченной в солёной воде, и растирались холщовым полотенцем.

Татауров помимо этого ещё бил себя по шее бутылкой. И если остальные каждое утро мерили бицепсы, то он мерил и шею.

Позавтракав и отдохнув, они отправлялись на прогулку — иногда на Крестовский остров, иногда — дальше. Чаще всего доходили до Лахты. Там, на взморье, за дачей графа Стембока — Фермора сама природа разостлала для них борцовский ковёр — мягкий, упругий торфяник, покрытый нежной травкой.