Борис Порфирьев - Чемпионы

Всякий раз, когда Аниканов наклонялся навстречу Наташе и сообщал результат круга, Рюрик вглядывался в её лицо и удивлялся его превращению: мягкие линии отвердели, словно она похудела за один миг, губы поджались упрямо и жёстко, карие глаза выцвели… Это было то самое выражение, которого когда–то ему не хватило для картины… Открытие его поразило. А Наташа летела круг за кругом, словно заводной механизм, заставляя всё сильнее и сильнее бесноваться трибуны, пока — под сплошной их гвалт — не пересекла линию финиша. И сразу же начала переходить из объятий в объятия. Однако до Рюрика она так и не добралась, потому что её заставили пройти круг почёта… А после этого — тот самый постамент, который был не хуже мраморного… Гимн… Флаг, взмывающий в небо… В общем, Рюрику удалось обнять свою жену лишь в раздевалке, и то на одно мгновение.

Он успокоил себя тем, что поговорит с ней в квартире дяди Никиты на девятнадцатом этаже, но Наташе срочно понадобилось идти в парикмахерскую, чтобы причесаться к вечернему торжеству, и Рюрик сидел в такси, нервно поглядывая на часы. Потом, как нарочно, светофоры на всех перекрёстках салютовали им красным светом, и Наташе было не до разговоров, потому что подошло время банкета… В «Метрополе» она сразу же попала в объятия подруг, вокруг неё увивались журналисты, и в конце концов Рюрик понял, что на сегодняшний вечер Наташа для него потеряна.

Смирившись с этим, он сразу же успокоился, пришёл в благодушное настроение и стал наблюдать за окружающими. Он даже не огорчился, когда во время концерта Наташа оказалась за столом каких–то ответственных работников из Комитета физкультуры, а уж после вручения призов ей и сам бог велел сидеть с ними. Дядя Никита подводил к нему артистов цирка, только что выступавших в концерте. Рюрик поднимался, приветствовал их и снова опускался на кожаный пуфик. Ему нравилось молчать и заниматься созерцанием. В одной руке он сжимал сигарету, в другой бокал лёгкого вина и любовался, как Наташа идёт в грустном и чувственном фокстроте со шведским журналистом. Не один Рюрик не спускал с неё глаз, и не потому, что Наташа сегодня прославилась, — просто это была великолепная пара. На шведе был, очевидно, смокинг, на шёлковом лацкане которого красовался кумачовый щит с коронами.

Когда они проходили мимо лёгким и пластичным шагом, Рюрик расслышал, как швед говорил Наташе на правильном русском языке:

— Вы разная. На льду вы бешеная. А в танце бесстрастная, как устрица. Мне хочется выжать на вас лимон, чтобы убедиться, что вы живая.

— Ха–ха–ха! — весело рассмеялась Наташа и встретилась с Рюриком взглядом; взгляд её говорил: «Это ничего, что я веселюсь?»

«Веселись, — и люби меня. Всегда люби меня», — ответил его взгляд. Она заговорщически моргнула ему обоими глазами. Швед продолжал что–то говорить, но в бессвязном шуме зала его слова гасли, едва успев слететь с губ.

Пахло апельсинами, дымом дорогих папирос, духами, пудрой, потом чистых, здоровых людей. Даже запахи пищи казались здесь поэтическими.

Наташа со шведом снова проскользнули мимо во вкрадчивом шаге фокстрота, и снова до Рюрика донеслись слова:

— Узнав о матче, я ходил с прошением к королю, чтобы пройти военную службу на год раньше. Иначе я не попал бы в вашу страну…

Наконец танец кончился, Наташа подошла к Рюрику и спросила шутливо:

— Ну, как мой кавалер?

Рюрик, продолжая сидеть в ленивой позе и курить сигарету, ответил в том же тоне:

— Красавец. Рост сто восемьдесят. Плечи… Плюс обещающий журналист…

— Нет, правда?

— Если существуют мужчины–манекенщики, то он из их числа. Очень приятно, что он носит этот театральный костюм непринуждённо и небрежно, как дешёвый спортивный пиджачок… А в общем, конечно, красив. Женщины почему–то не воспринимают таких парней всерьёз, так что я спокоен за себя. И не воображай, что девушки будут визжать и плакать от зависти к твоей удаче.

Наташа мстительно взъерошила ему волосы и тут же унеслась в вальсе с седым высоким мужчиной.

К Рюрику подошёл дядя Никита и, усевшись рядом, обдирая кожуру с апельсина, проговорил:

— Звонил сегодня художнику, который писал статью о тебе в «Физкультуре». Говорит, что твои вещи проигрывают в масле и в размере. Говорит, надо на мозаику переходить. Завтра Ванюшка отвезёт нас с тобой к нему. Учти, этот художник получил заказ на оформление нового стадиона. Просись к нему в бригаду.

Любуясь Наташей, Рюрик сказал задумчиво:

— О, дядя Никита, у меня столько замыслов… Если честно признаться, я сегодня днём открыл Наташино лицо для картины, которая до сих пор мне не удавалась.

(Вместо послесловия)

Истерзана рассветная граница.

И долы, и леса исторгли стон.

«И вечный бой! Покой нам только снится…» –

Шепнул мальчишка.

Дрогнул эшелон.

Зыбучая трясина под ногами.

Убойно у виска свистит металл.

Он помнил строки «О прекрасной даме»,

Но в блиндаже солдатам не читал.

В начале представлялся скоротечным –

Поднимемся,

Ударим –

И домой!

Но день ко дню,

воистину стал вечным,

Четыре года продолжался бой.

Трещали плечи — не просил поблажки,

Строй не ломал, мужчиной становясь.

Ему интеллигентские замашки

Комбат прощал,

но материл за связь.

…Без димедрола ночь не в ночь,

Забыться

Невыносимо тяжко в час глухой.

«И вечный бой! Покой нам только снится…»

Но снится — чёрт дери! — всё тот же бой.

Это стихотворение, недавно написанное, я посвятил своему товарищу, надеюсь — другу, солдату Великой Отечественной, поэту Борису Александровичу Порфирьеву.

Да, поэту, и вовсе не потому таковым его считаю, что в 1945 году в книге «Солдатские думы», которая вышла в Кирове, было напечатано несколько его стихотворений. Вскоре он обратился к прозе, стихотворные опыты остались эпизодом. Порфирьев поэт и по восприятию жизни, и по строчечной сути своих произведений. Его проза ритмически организованна, она пульсирует, его слово сдержанно, точно и выразительно: «Я зажёг спичку. В коробке осталось ещё две. Порох вспыхнул. Огонь охватил письмо. Письмо моей отрады. Лучинки загорелись. Я не давал им потухнуть и подбрасывал новые и — всё толще и толще. Они горели. Толстые лучинки начинали гореть. Весь костёр начинал гореть. Я смотрел, как пламя ласкалось к дровам, обтекало их, и вырывалось, и лизало боковые ледяные стенки, и по ним вновь побежали капельки, а пламя уже подбиралось к шинели…»